машинка. В темном прохладном кабинете с опущенными жалюзи, стояло кожаное кресло, на стенах и на столе -- фотографии доктора с семьей.
Еще там висели различные аттестаты -- они показывали, какие медицинские степени получил доктор и какие университеты окончил.
Дверь из кабинета вела прямо в операционную. Девочка-подросток наводила там порядок, ей помогал мальчик, тоже подросток.
На подносе с хирургическими инструментами запрыгало голубое пламя. Мальчик стерилизовал их огнем. Нам с Вайдой стало страшно. В операционной стоял стол с металлическими штуками -- придерживать ноги, -- и к ним прилагались кожаные ремни.
-- Без боли, -- сказал врач Вайде, а потом мне. -- Без боли и чисто, все чисто, без боли. Не волнуйтесь. Без боли и чисто. Ничего не останется. Я доктор, -- сказал он.
Я не знал, что ему ответить. Я так волновался, что был почти в шоке. С лица Вайды исчезли краски, а глаза будто ничего больше не видели.
-- 250 долларов, -- сказал врач. -- Прошу вас.
-- Фостер говорил, 200. Это все, что у нас есть, -- услышал я собственный голос. -- 200. Так вы сами сказали Фостеру.
-- 200. Это все, что у вас есть? -- сказал врач.
Вайда стояла и слушала, как мы торгуемся о цене ее живота. Ее лицо было бледнее летнего облака.
-- Да, -- сказал я. -- Это все, что у нас есть.
Я вытащил из кармана деньги и отдал врачу. Протянул деньги, и он взял их из моей руки. Положил к себе в карман, не пересчитывая, и снова стал врачом -- на все время, что мы там пробыли.
Он не был врачом всего одно мгновение. Как-то странно. Не знаю, чего я ожидал. Но хорошо, что он был врачом все остальное время.
Фостер, конечно, оказался прав.
Став врачом, он повернулся к Вайде, улыбнулся и сказав:
-- Вам не будет больно и все будет чисто. Ничего не остается и без боли, милая. Поверьте мне. Я доктор.
Вайда улыбнулась половинчато.
-- Сколько уже? -- спросил врач у меня, начав показывать на ее живот, но не закончив, поэтому рука его стала жестом, который ничего не добился.
-- Недель пять или шесть, -- сказал я.
Вайда теперь улыбалась на четвертинку.
Врач помолчал и посмотрел на календарь у себя в голове, затем ласково кивнул ему. Вероятно, календарь ему был хорошо знаком. Они были старыми друзьями.
-- Не завтракала? -- спросил он, снова начав показывать на живот Вайды, но опять ему это не удалось.
-- Не завтракала, -- ответил я.
-- Хорошая девочка, -- сказал врач.
Вайда теперь улыбалась на одну тридцать седьмую.
Мальчик закончил стерилизовать хирургические инструменты и вынес небольшое ведерко в другую большую комнату, соседнюю с операционной.
В другой комнате, кажется, стояли кровати. Я наклонил голову и смог разглядеть в ней кровать -- на кровати спала девушка, а рядом на стуле сидел мужчина. Похоже, в комнате было очень тихо.
В тот момент, когда мальчик вышел из операционной, я услышал, как в туалете спустили воду, потом вода полилась из крана, потом вода полилась в туалет, потом снова спустили воду, и мальчик вернулся с ведерком.
Ведерко было пустым.
На запястье у мальчика были большие золотые часы.
-- Все в порядке, -- сказал врач.
Девочка-подросток, смуглая и хорошенькая, и тоже с симпатичными часиками, вошла в кабинет и улыбнулась Вайде. Такой улыбкой, которая говорила: Уже пора; пойдемте, пожалуйста, со мной.
-- Без боли, без боли, без боли, -- повторял врач, точно нервную детскую считалку.
Без боли, подумал я, как странно.
-- Вы хотите смотреть? -- спросил у меня врач, показав на смотровую кушетку в операционной, где я мог сидеть, если мне хотелось посмотреть на аборт.
Я перевел взгляд на Вайду. Она не хотела, чтобы я смотрел, и я не хотел смотреть тоже.
-- Нет, -- ответил я. -- Я останусь здесь.
-- Пойдемте, прошу вас, милая, -- сказал врач.
Девочка тронула Вайду за руку, Вайда зашла с ней в операционную, и врач закрыл дверь, но она, на самом деле, не закрылась. Она осталась открытой примерно на дюйм.
-- Больно не будет, -- сказала девочка. Она делала Вайде укол.
Затем врач сказал мальчику что-то по-испански, тот ответил «О'кей» и что-то сделал.
-- Снимите одежду, -- сказала девочка. -- И наденьте это.
Затем врач сказал что-то по-испански, мальчик ответил по-испански, а девочка сказала:
-- Пожалуйста. Теперь поднимите ноги. Вот так. Хорошо. Спасибо.
-- Все правильно, милая, -- сказал врач. -- Совсем не больно, правда? Все будет в полном порядке. Ты хорошая девочка.
Затем он сказал мальчику что-то по-испански, девочка сказала врачу что-то по-испански, а тот сказал что-то по-испански им обоим.
На миг в операционной стало очень тихо. Я чувствовал прохладный сумрак докторского кабинета у себя на теле, словно руку какого-то совершенно иного доктора.
-- Милая? -- сказал доктор. -- Милая?
Ответа не было.
Затем врач сказал что-то по-испански мальчику, и мальчик ответил чем-то металлическим, хирургическим. Врач сделал что-то этой штукой, металлической и хирургической, и вернул ее мальчику, а тот дал ему еще что-то, металлическое и хирургическое.
Некоторое время там все было либо тихо, либо металлически и хирургически.
Потом девочка сказала мальчику что-то по-испански, а он ответил ей по-английски:
-- Я знаю, -- сказал он.
Врач сказал что-то по-испански.
Девочка ответила ему по-испански.
Прошло несколько мгновений -- хирургические звуки в операционной больше не раздавались. Теперь оттуда доносились звуки уборки, а врач, девочка и мальчик, разговаривали по-испански, завершая дела.
Их испанский больше не был хирургическим. Обычный повседневный испанский, как при уборке.
-- Сколько времени? -- спросила девочка. Ей не хотелось смотреть на свои часики.
-- Около часу, -- ответил мальчик.
Врач тоже заговорил по-английски.
-- Много еще? -- спросил он.
-- Двое, -- ответила девочка.
--
-- Одна едет, -- сказала девочка.
Врач сказал что-то по-испански.
Девочка ответила ему по-испански.
-- Лучше было б три, -- сказал мальчик по-английски.
-- Хватит думать о девочках, -- шутливо сказал врач.
Затем врач и девочка отрывисто и быстро заговорили по-испански.
За этим последовало шумное молчание, а потом, судя по звуку, врач вынес из операционной что-то
