Да чего там, что попусту убиваться.
Спросил хмуро:
– Не пустите с Ванькой повидаться?
Судья не сразу ответил.
– Что ж, говорил ты со мной честно, да и парень ты непропащий. Повидайтесь. Почему не повидаться? У Вани как раз урок французского закончился. Иди в детскую. Горничная тебя проводит.
А про братишку Сенька волновался зря. Тому когда сказали, что старший брат пришёл – выбежал навстречу и как прыгнет на шею.
– Ага! Это я, я ему письмо написал! Ты, Сеня, точь-в-точь такой, как я воображал! – И поправился. – Не воображал, а запомнил. Нисколько не изменился. Даже галстук тот же!
Вот врать здоров, оголец.
Дал ему Скорик бонбоньерку, ещё подарки: бинокль и перочинный ножик – тот самый, с ногтечисткой. Ванька про брата, конечно, сразу позабыл, принялся лезвиями щёлкать, но это ничего, пацанёнок он и есть пацанёнок.
С судьёй Сенька попрощался за руку, обещался через пару деньков снова быть.
Обратно шёл пешком чуть не до самой Калужской, думу думал.
Семь тысяч за прут! Если цену не сбивать, можно на одном прутике целый год по-княжески жировать.
Помозговать надо было, очень сильно думалкой поворочать.
Как учила некая, один раз уже поминавшаяся особа: «Кто маро думар – много пракар».
Это в смысле: «Кто мало думал – много плакал». Особа эта русскую букву «л» выговорить не умела, потому что в ихнем наречии такой буквы в заводе нет. Как-то живут, обходятся.
Стало быть, пора рассказать про второго Сенькиного учителя, не нанятого, а самозваного.
Дело вышло так.
В тот самый день, когда Скорик после балета и борделя утром сначала болел, а после лечился шампанским и паштетом, был к нему нежданный гость.
Постучали в дверь – тихо так, прилично. Думал – хозяйка.
Открывает – а там вчерашний японец.
Сенька напугался – страх. Сейчас как пойдёт метелить: чего, мол, удрал, расчёта за покражу не получив?
Японец поздоровался и спрашивает:
– Тево дрозись?
Сенька ему честно: так, мол, и так, дрожу, потому что за жизнь свою опасаюсь. Не порешили бы вы меня, дяденька.
Тот удивился:
– Ты сьто, Сенька-кун, смерчи боисься?
– Кто ж её не боится, – ответил на грозный вопрос Скорик и к окну попятился. Мысль возникла – не сигануть ли из окошка. Высоконько было, а то беспременно прыгнул бы.
Японец давай дальше стращать – вроде ещё пуще удивился:
– А сево её бояться? Ты ведь нотью спать не боисься?
От такого нехорошего намёка Сенька уж и высоты страшиться перестал. Допятился до окна, створку отворил, как бы душно ему. Теперь, если убивать начнут, одним скачком можно было на подоконник взлететь.
– Так то спать, – сказал он. – Знаешь, что утром проснёшься.
– И посре смерчи проснесься. Бери хоросё дзир – хоросё и проснесься.
Тоже ещё поп выискался! Будет, басурман, крещёному человеку про рай и воскресенье проповедовать! От близости окна Скорик чуток осмелел.
– Как вы меня сыскали-то? – спросил. – Слово, что ль, какое волшебное знаете?
– Дзнаю. «Рубрь» надзывается. Дар марьсику рубрь, он дза тобой победзяр.
– Какому мальчику? – опешил Сенька. Маса показал рукой на аршин от пола:
– Маренькому. Сопривому. Но бегает быстро.
Японец оглядел комнату, одобрительно кивнул:
– Мородец, Сенька-кун, сьто тут посерирся. От Асеурова переурка бризко.
Это он про Ащеулов переулок, где они с Эраст Петровичем квартируют, сообразил Сенька. В самом деле недалёко.
– Чего вам от меня надо? Ведь бусы-то я вернул, – сказал он жалобно.
– Господзин верер, – строго, даже торжественно пояснил Маса и вдруг вздохнул. – А есё ты, Сенька- кун, на меня походз. Я когда быр такой, как ты, тодзе быр маренький бандзит. Бери бы госпозина не встретир, вырос бы борьсёй бандзит. Он – мой учитерь. А я буду твой учитерь.
– Есть у меня уже учитель, – проворчал Скорик, перестав бояться, что станут до смерти убивать…
– Чему учит? – оживился Маса. (То есть на самом-то деле он спросил тему утит, но Сенька уже научился разбирать его чудной говор и с пониманием не затруднился.)
– Ну, там хорошим манерам…
Коротышка ужасно обрадовался. Это самое главное, говорит. И объяснил про настоящую учтивость, которая происходит от искреннего уважения ко всякому человеку.
В разгар объяснения над Сенькиной головой зажужжала муха. Он её, настырную, гнал-гнал, никак не отставала. А японец как подпрыгнет, махнул рукой – и поймал насекомую в кулак.
От такой его резвости Скорик взвизгнул, на корточки присел, да ещё голову руками прикрыл – думал, прибить хочет.
Маса посмотрел на скорчившегося Сеньку, спрашивает: ты что это?
– Напужался, что стукнете.
– Зачем?
Сенька ему со всхлипом:
– Сироту всякий обидеть может.
Японец наставительно поднял палец: нужно, говорит, уметь себя защищать. Особенно, если сирота.
– Как это – «уметь»?
Тот смеётся. А кто, мол, говорил, что ему учитель не нужен? Хочешь научу, как себя защищать?
Скорик вспомнил, как азйатец руками-ногами машет, и тоже так захотел.
– Неплохо бы, – говорит. – Да, чай, трудно этак ловко людей мордовать?
Маса подошёл к окну, выпустил пойманную муху на волю.
Нет, говорит, мордовать нетрудно. Трудно научиться Пути.
(Это Сенька потом понял, что он слово «Путь» как бы с большой буквы сказал, а тогда не смикитил.)
– А? – спросил. – Чему научиться?
Стал ему Маса про Путь объяснять. Что, мол, жизнь – это дорога от рождения к смерти и что дорогу эту нужно пройти правильно, не то дойти-то дойдёшь, никуда не денешься, только потом не обессудь. Если будешь ползать по той дороге по-мушиному, быть тебе в следующем рождении мухой, как та, что жужжала. Будешь гадом в пыли пресмыкаться, гадом и народишься.
Сенька подумал, что это он для образности сказал, к слову. Не знал ещё, что Маса про мух и гадюк взаправду говорил, во всей натуральности.
– А как правильно идти по Пути? – спросил Скорик. Оказалось, умучаешься, если по-правильному. Перво-наперво, как проснёшься с утра, нужно говорить себе: «Сегодня меня ждёт смерть» – и не пугаться. И все время о ней, смерти, думать. Потому не знаешь ведь, когда твой путь закончится, и нужно завсегда наготове быть.
(Сенька зажмурил глаза, сказал заветные слова и нисколько не напугался, потому что увидел перед собой Смерть, ужас до чего собой прекрасную. Чего ж бояться, если она тебя ждёт?)
