серьезному спросил Петр Васильевич, не меньше внуков про себя радуясь, что их не увели в сад, впереди много времени и они вдоволь сумеют натешиться друг другом.
– А давайте… давайте… – вдохновенно предложил Андрюшка. Глаза его даже засветились изнутри. Но сказать ему было нечего, он еще только придумывал. – Давайте жуков в картошке собирать! Будем класть их в пузырьки. Мы так в садике на огородном участке собирали. Кто больше. А потом Татьяна Ванна развела костер и всех их сожгла. Они так трещали! Это вредные жуки, их не жалко.
– Пустое дело, – сказал Петр Васильевич. – С жуками не так воевать надо. В пузырьки их всех не засунешь. Пузырьков не хватит.
– А как?
– Как? Это, брат, сейчас и взрослые не знают…. – усмехнулся Петр Васильевич.
– Дедушка, покатай нас на тракторе, ты обещал, – сказал Павлик. Он выбрался из-за стола, влез на гладкий клеенчатый диван и прыгал на пружинном сиденье, не держась ни за что руками. Это было одно из любимых его занятий. Как только он научился стоять на ножках, он тут же научился и прыгать и мог предаваться этому хоть целый час подряд, пока его не останавливали или пока он сам не выбивался из сил.
– Неужели обещал? – Петр Васильевич напрягся, припоминая. Верно, сказал как-то мельком, а вишь – не забылось…
– Нет у меня сейчас трактора, – развел руками Петр Васильевич. – Моим трактором дядя Митроша сейчас командует. Покатаю вас потом. Давайте лучше сходим, поглядим, какую плотину на нашем логу строят.
– А мы видели, – сказал Андрюшка. – Нас Татьяна Ванна водила.
– Так то когда, давно небось. А сейчас плотина знаешь уже какая? Она ведь каждый день растет.
Петр Васильевич стал расписывать ребятам, что плотина уже выше дерева возле их дома, даже выше колхозной водонапорной башни. Его самого тянуло туда. Каждый раз, как приезжала в больницу Люба или навещал кто-нибудь из деревенских, он не забывал спросить, насколько подвинулось у строителей дело. Пока еще не взялся в полную силу зной – можно сходить и вернуться, не так уж и далеко. Самочувствие у Петра Васильевича сегодня было получше, чем вчера, настроение – бодрей, уже от одного того, что не больничным дышал он воздухом и не больничные стены были вокруг, а опять – родной его дом. А дом родной – это ведь, как известно, целебней всяких лекарств…
– Ну как, идем в поход?
– Тогда я шашку возьму! – срываясь с места, крикнул Андрюшка.
– На что она тебе?
– А если на нас кто нападет!
– Кто же на нас нападет? – засмеялся Петр Васильевич. – Шарики и Тузики все нас знают. Разве что коза какая-нибудь отвязалась. Так мы ее хворостиной!
– Шашкой лучше! – убежденно заявил Андрюшка, бросаясь плашмя на живот и заползая под кровать, где находился его и Павлика домашний арсенал: ружья, пистолеты, автоматы и даже солдатская каска – пластмассовая, со звездой.
Петр Васильевич надел мальчишкам на головенки полотняные картузики, закрыл дом на ключ. Через огород вышли к старой груше, возле нее повернули налево и пошли вдоль лога.
Под ногами хрустел войлок сухой, короткой, добела иссушенной травы. По левую руку, чередуясь, лежали огороды, наклонно сбегая к логу от протянувшихся длинным порядком деревенских изб. Зелень на них везде была одинаковой: пожухлой, серой от пыли. Только лопухи и репейники на межах и по канаве вдоль огородной земли чувствовали себя преотлично, сушь и зной были им явно на здоровье: вымахали все богатырями, малиновые их бутоны в колючих иглах горели ярко, с каким-то даже наглым, бессовестным торжеством. Андрюшка, бежавший впереди, беспощадно сек их своей шашкой, но репейники только вздрагивали, детская шашка была бессильна перерубить их древесно-жесткие стволы и отростки.
Павлик топал ножками в рыжих сандаликах рядом с Петром Васильевичем. А тому приходилось укорачивать свои шаги, нарочно их замедлять, чтобы Павлик успевал, не торопился. И как-то чудно, неловко было Петру Васильевичу, что он гуляет вот так с ребятишками – праздно, без дела, в виду всей деревни. За всю жизнь еще не было у него такого случая, чтобы среди трудового дня оказался он ничем не занятым, стал бы тратить время ради своего лишь интереса и развлечения.
Полевые дали, открывшиеся за селом, были уже лиловато-мутны, несмотря на ранний час, – их уже кутало мглистое марево, слегка дрожавшее в струении горячего воздуха, которым дышала совсем не остывшая за ночь степь.
Глубокая яма лога здесь, в степи, была совершенно пуста и гола, ни черноватой сухой грязи на дне, напоминающей об иссякших родниках, ни скудных, все еще пробивающихся на этой грязи гривок болотной травы, – как под самой деревней. Ни кустика, ни деревца на скатах. Только змеились по ним вверх-вниз узкие желто-серые тропинки, протоптанные в пастьбе скотом.
Сколько помнил Петр Васильевич, всегда края и скаты лога были такими – голыми, сухими и никчемными, без всякой пользы для людей, для деревни. Но хранилась память, даже не от дедов, а от прадедов или того дальше, что когда-то в старину вдоль всей лощины росли дубы, зеленели густые рощи. Сейчас и пенька уже не найти от тех деревьев. По лощине тогда текла настоящая река, не та чахлая, умирающая, больше похожая на ручей, которую захватил Петр Васильевич в своем детстве, а многоводная, чистая, во всю ширину нынешнего сухого лога. Была она многоводной не только сама по себе, такой еще ее делали стоявшие на ней во многих местах мельничные запруды. Подле мельничек река разливалась глубокими заводями, о которых тоже хранили старики предания: водилась в них в изобилии крупная рыба, аршинные щуки, что, случалось, живьем глотали плавающих уток. Незаметно сошли леса, уступая место пашням, не знали тогда, не догадывались, какую беду всему краю нес рубивший их топор, стало меньше воды, остались без дела, ветшали, пропадали одна за одной мельницы; без них оказались в забросе и запруды, некому и не для чего стало их чинить, содержать в порядке. Тоже одну за одной рушили их, омывали бурные весенние паводковые воды… Последние плотины разламывали сами местные крестьяне, те, которых сильней всего захватил буйный соблазн легкой поживы, ради рыбы, водившейся в заводях. Вода ушла, рыбу похватали и скоро пожалели о содеянном. Мимолетной, минутной оказалась добыча, а убыток – долгим, непоправимым, всеобщим. И с тех пор, тоже всю память Петра Васильевича, у бобылевских крестьян жила стойкая заветная мечта, без конца повторявшаяся в разговорах: эх, запруду бы, хоть какой, хоть самый малый водоем!.. Не потому только, что житейская, хозяйская нужда, – с прудом жизнь краше! Там, где в деревнях и селах они есть, там жители ими горды, отличают себя этим своим богатством перед соседями, а у безводных к ним открытая зависть, признание их преимущественного положения, удачливой доли…
И вот, значит, все-таки дождалась Бобылевка исполнения своей мечты!
С каким-то новым любопытством оглядывал Петр Васильевич знакомые ему каждой своей складкой, каждой морщинкой крутые и отлогие скаты степного лога и, равняясь, наверное, в этом с Андрюшкой, видел их уже берегами, отороченными зеленой щетиной камышей.
Павлику дорога была далековата. Он уже приустал, все чаще спотыкался на неровностях, но упрямо семенил сандаликами, отказываясь, чтобы Петр Васильевич взял его на руки.
Вдали слитно, мощно рокотали тракторные моторы.
Ложбина виляла, поворачивая из стороны в сторону, и вот с одним из поворотов показалась плотина из рыже-красной глины. Солнце светило прямо в нее, глина ярко горела, – точно полотнище плаката, протянутого поперек лога.
Плотину насыпали с одного и другого бока ложбины, двумя клиньями, навстречу друг другу; стена ее почти сомкнулась, только в середине остался неширокий проем с еще не законченным донным водосливом. На дне лога, возле плотины, лежали заготовленные для него железные трубы метрового диаметра, бетонные плиты с торчащими из них по краям жилами стальной арматуры; в проеме плотины чернел зубастой пастью своего ковша экскаватор, вздымалась стрела подъемного крана.
А наверху, на гребне, оглушительно треща моторами, в пелене синеватого дыма тяжело, неуклюже ворочались, ползали бульдозеры, толкая своими широкими ножами бугры глины, сдвигая их на самые края плотины, раскатывая, уминая гусеницами. На правом и левом берегах лога, изрытых, искорябанных, также краснеющих обнаженной глиной, урчали моторами, скрежетали гусеницами, грохали тяжким железом своих
