– Я те приеду! – хмуро сказал Володька. – И так языками молотят больше, чем след…
– Ну и пусть молотят. Чего тебе бояться? Иль ты не вольный казак, жена с тебя отчета может спросить?
– Спроса с меня никому нет, а только соваться туда на глаза людям нечего!
– Я ж по своим делам приеду, не прямо вот к тебе.
– Все равно.
– А я приеду! – Клавка разыгралась, шутила.
– Давай, вали. А вот это – видала? – Володька поднял здоровенный кулак с черной шерстью на запястье. – Мигом назад вылетишь.
Володька понимал, что это только веселый разговор. Клавка, конечно, не поедет в Бобылевку. И все- таки не мог сдержать себя, злился, зная, что выглядит глупо и этим еще больше подзадоривает Клавку.
– Ух ты, какой грозный! Посмотрите на него – огонь из глаз и дым из ушей! – Клавка игриво ударила его по руке. – А, знаю, ты там себе кралю завел, потому и не пускаешь! На два фронта действуешь? Смотри, дознаюсь! Я ей, вражине, перья-то выщиплю! Такого красавчика, такого мужика отменного – да кому-нибудь отдать? Да никакая лиходейка от меня такого подарка не дождется. Я лучше в Хавке утоплюсь, чем без моего милого, любимого остаться…
Вскочив со стула, Клавка обежала стол, упала Володьке на плечо, обняла его, прижалась головой.
– Володенька, счастье мое… Кругом мужиков столько, один другого лучше, все липнут, чисто кобели, за подол чуть не хватают, а я тебя, золотце, выбрала, ни на какого больше смотреть не хочу, потому что ты для меня милей всех, лучше тебя во всем свете не найти…
Она терлась щекой, лицом о его плечо, руку. Потом стала порывисто целовать его – в губы, нос, брови, глаза, лоб, ухо, – куда только попадал ее рот. Она разом и ревновала Володьку, и изливала свою будто бы неистовую, безграничную любовь, и льстила ему, хваля, возвышая его качества. Губы ее сильно пахли луком, от громких чмокающих, вприсос, поцелуев все лицо Володьки стало мокрым, он отстранялся, но Клавка ловила его руки, зажимала, чтоб он не мешал ей целовать. Черт ее разберет, эту Клавку, сколько во всем этом настоящего, а сколько деланного, пьяного, все той же ее не слишком искусной, однако же могущей действовать на мужское сердце игры…
Два часа спустя Клавка уже не играла нисколько, в каждом слове, в каждом движении своих чувств, сопровождавших ночной их разговор, полностью была сама собой, настоящей, подлинной Клавкой.
Они лежали в темноте на кровати, устало-удовлетворенные друг другом, на смятых простынях и подушках. Оставалось только спать. «Ригонда» едва слышно мурлыкала полуночной музыкой. Клавка поглаживала Володьку по груди, потеребливая густые, жесткие волосы. Володька уже плыл куда-то на зыбких, укачивающих волнах. Вдруг она спросила, совершенно трезво, деловито, как будто ни капли не пила и долгие их ласки, объятия нисколько ее не разнежили, не погрузили в сладкое, туманное полузабытье:
– Твоя жена на развод подала, я слышала?
Володька почувствовал, что это известие она держала в себе весь вечер, – смеялась, пела даже, веселила Володьку, кокетничала, замирала в его объятиях, а сама каждую секунду помнила про этот слух и обдумывала, выбирала, когда лучше всего приступить к Володьке с разговором.
– Ну? – невнятно, полусонно, буркнул он, лицам в пуховую подушку.
– Подала?
– Кто тебе говорил?
– Люди. Так подала?
– Ну, подала.
– И ты мне об этом не говоришь?
– А чего говорить?
– Володенька, милый, мы ж с тобой так долго этого ждали!
Володька засопел, ответил не сразу:
– Еще неизвестно, разведут или нет.
– Почему же нет? Жена сама заявление написала. Два года вы уже как не живете, всем известно. Она тебя не ценит, не уважает…
Володька заворочался в постели. Ему хотелось одного – спать, он нагрузился и водкой, и едой, Клавкин допрос его только раздражал, и тем, что не вовремя, и своей назойливостью.
– Такая радость, нам бы вместе порадоваться, а ты от меня скрываешь!
– Ничего не скрываю. Просто еще неясно – выйдет, нет. Судья, например, против. Батищева Варвара Кузьминична. Бери, говорит Любке, заявление свое обратно, и все…
– А она?
– Вроде не хочет.
– Ну и правильно. Дура будет, если назад заберет, – убежденно сказала Клавка. От возбуждения она поднялась, села на кровати. – Чего у вас может быть дальше хорошего? Так же все и будет. Все равно разойдетесь. Вы с ней не пара, она тебя не любила и не станет любить. Ты это суду так и скажи. Чего им останется делать, если и жена, и муж – оба за развод? Твое место здесь, со мной. Володенька, родной мой, золотце, у меня прям дух захватило, как узнала про это! Не хожу, а будто на крыльях летаю. А в мыслях одно – мой, мой теперь Володька, ничто нам теперь не мешает. Все можем открыто, не таясь. Сколько мне в глаза тобой тыкали, за спиной шипели – у жены мужа, у детей отца, змея, отбивает Так нате ж вам, заткнитесь, – жена сама его бросила, сама в суд за разводом пошла! Тебе на суде вот как надо себя держать, я эти порядки знаю, ты уж меня слушайся. Чтоб они какую-нибудь волынку не придумали, а прям с первого раза развели. Спросит судья, признаете ли, что ваше решение расторгнуть брак окончательное? Тебе надо только одно слово сказать: признаю! И добавить: фактически целый год у меня уже новая семья. И я хочу оформить свой новый брак. Вот мое письменное согласие на развод по причине нового брака. И бумагу на стол. А заявление я тебе составлю. Секретарша суда составит, она мне знакомая, она в суде уже двадцать лет, так напишет – по всей ихней форме…
Володька почувствовал, что трезвеет. Он повернулся на спину, вытянулся на кровати, потер руками лицо, голову, сгоняя с себя хмельную сонную муть.
– Не буду я ничего подавать. Не время сейчас.
– Почему – не время? – встревожилась Клавка. – Столько про это говорили, столько я ждала… Ты по смотри, как у нас все хорошо получается. Переедешь ко мне. Получим другую квартиру, из двух комнат. Я к самому предрику пойду, так на него насяду! Я ради тебя все сделаю, зубами, а вырву! Мне и милиция вся знакомая. Вернут тебе права, устрою тебя в райпотребсоюз шофером. Знаешь, как заживем! Все у тебя будет. Через год машину заимеем, «Жигули». Неужто тебе охота и дальше в колхозе своем ковыряться? Кто ты там, – чумазик! С машины на трактор тебя уже согнали, а потом и с трактора сгонят, вилы в руки дадут. Что там тебе светит? А со мной будешь жить, как человек…
Клавка говорила горячим полушепотом, каждая подробность была припасена ею заранее, не раз обдумана, примеряна к их будущей совместной жизни. То и дело склоняясь к Володьке, она оглаживала его руками, такими же горячими, возбужденными, как и ее взволнованные слова, шелестящие над ним во мраке.
– Хоть что-нибудь хорошее Люба твоя для тебя сделала? Ославила только на всю деревню, опозорила. Пятно на тебя наложила, в самые никудышние произвела. Все хотела из тебя – не знаю кого, профессора сделать. А ей и профессора было б мало, с ее-то гонором… А мне ты и такой люб, какой есть. Мы с тобой год прожили – душа в душу, ни разу не поссорились. Мне прям радость, как праздник какой – тебе уважить, хорошее тебе сделать… Не хочешь шофером, я тебя на другое место устрою, куда только схочешь, какое глянется.
Володьке заманчивы были соблазны, что открывала перед ним Клавка, еще недавно, возможно, они разожгли бы его аппетит и, кто знает, может, он и дал бы Клавке завлечь себя, затянуть в свой сыто- пьяный омут: а что – ведь и в самом деле вкусно, что она сулит! Но он твердо помнил про свое и, обрывая поток горячих, пересыпанных поцелуями и ласками слов, сказал, как бы ставя решительную точку на Клавкиных стараниях:
– Ждали – и еще подождем. Сейчас мне все это не к месту. Понятно? И развод этот, и женитьба. Подождать с ними надо.
– Но почему, почему?
