Любе, как видно, уже не улыбнется судьба, жребий ее выпал – и вот таким оказался он…
А с какого счастья начиналось все когда-то… Война была еще в середине страны, вокруг было столько убито, растерзано, таких же молодых, сильных, здоровых, как он, так же хотевших жить, и много-много еще должно было умереть на дымных полях сражений, а он вдруг увидел, осознал, что он пощажен и будет у него долгая, бесконечная, как казалось тогда, в двадцать лет, жизнь впереди и все, что она означает, и дети, и внуки… Весной сорок третьего года, отпущенный из госпиталя, в солдатской шинели, с вещевым мешком, хромой, шел он в свою деревню на костылях, обмотанных бинтами там, где они упирались в подмышки, шел медленно, долго, несколько суток, от Таловой, где ему пришлось вылезти из вагона. Дальше, к Воронежу, еще не залатали как следует пути, и поезда ходили слабо, подолгу застревая на перегонах, станциях и полустанках. Петр Васильевич надеялся, что пристроится на какой-нибудь попутный транспорт, но подъехать было не на чем: на деревенских проселках, тонувших в грязи, не встречалось машин. Бабы, детишки, старики копали лопатами огороды, и каждый, завидев ковыляющего солдата, выпрямлялся, застывал, смотрел напряженно, гадая – кто это бредет, не свой ли, местный? А у иных, должно быть, заходилось сердце и холодели ноги – от сходства Петра Васильевича с тем, кто на фронте, кого ждут, от кого давно нет вестей… И во всех взглядах Петру Васильевичу виделось тогда, читалось одно и то же – что он счастливец, выпала ему редкостная удача: хоть такой, покалеченный, но все-таки он выжил, идет назад, несет в свой дом, в свою семью праздник, которого не всем дождаться…
Митроша появился уже в начале сумерек. Мягко, беззвучно подкатил «Жигуль», – Петр Васильевич услыхал его, когда он, горячий, пыльный, уже въезжал на стан.
Митроша выбросил из кабины на землю пару матрацев, одеяла, подушки без наволочек, в серых наперниках. Из багажника вынул ведро с картошкой.
– Испечем, – сказал он. – Я и сольцы захватил, и хлеба. Заждался небось? Да из-за барахла этого целая морока вышла. Ключ от кладовой затеряли!
Еще из багажника Митроша вынул молочную флягу с водой, сыпанул из плетенки прямо на землю яблоки, – видать, специально заворачивали с Лешей в колхозный сад.
Петр Васильевич не сразу заметил, что в машине с Митрошей приехал еще один человек – сухой и длинный, в белом картузике. Он скромненько выбрался из автомобиля и остался в сторонке, как гость, который еще не уверен, уместно ли его присутствие. И только еще раз глянув в его сторону, Петр Васильевич по-настоящему заметил его и узнал: да это же Феоктист Сергеевич, «главный районный агроном»! Со своим неизменным зеленым рюкзачком, в знакомых пыльных сандалиях, стоптанных на колхозных полевых дорогах.
– Не помешаю?
– Чем же вы можете помешать, Феоктист Сергеич! – Петр Васильевич пошел к нему навстречу, крепко потряс его сухую, костистую руку. – Как это вы сюда догадались?
– Митроша меня зазвал. Увидел, говорит – поехали, поглядите, как мы завтра косить начнем.
– И отлично, будете вроде как от общественности инспектором по качеству…
– На таком шарабане только качество и показывать. С другого конца! – отозвался Митроша. – Я Феоктисту Сергеичу уже рассказал, как нас с «Колосом» обставили… Как мы себя уже в королях видели, радовались – ну, хоть напоследок сладко поживем, поработаем!
– Ладно, не горюй, – оборвал друга Петр Васильевич. Сам он уже не горевал. Даже почти выбросил из памяти, что был у них «Колос», точно случилось это давно, много-много времени назад. Хотя, если совсем по-честному, на сердце все же горчило.
– Ну, счастливо! – сказал из-за руля Лёша и рванул с места с излишним газом, так что с пробуксовкой крутнулись задние колеса. С Василием Федоровичем он ездил аккуратно, а когда один – лихачил и машину нисколько не жалел.
– Так чего, запалим костерок? – предложил Митроша. – Пока уголья нагорят, пока картоха спечется… Люблю картошку из костра! И дух в ней богатый, и скус… В Москве, слыхал я, в ресторанах она самое почетное блюдо, иностранцам подают…
Он сгрудил ногами поплотнее дрова, что насобирал Петр Васильевич, бросил в середину промасленную паклю с комбайна, поджег. Затрещал огонь, потянул дым – ровным столбом вверх. И только уже на высоте он расходился в стороны, в пухлое рыжеватое облако.
Феоктист Сергеевич с любопытством оглядел комбайн, как старого знакомца; в лице его бродила удивленная полуулыбка – оттого, как долго служит эта машина, вся в швах и в шрамах, от чуда, которое творит Петр Васильевич, возвращая каждое лето комбайну жизнь и способность действовать, которое он совершил снова, и в этот раз.
– Зря вы старые звездочки закрашиваете, – сказал Феоктист Сергеевич с сожалением. – Надо бы оставлять. Так бы из года в год прибавлялись. И была бы полная картина – за весь рабочий стаж…
– Так куда ж бы их было лепить, звездочки эти, если с самого начала? – рассмеялся Митроша. – И был бы, к примеру, вот наш – весь в звездах, и на колесах даже…
– Зато вся трудовая биография налицо – какой это ветеран… Как на боевых самолетах в войну. Летчики, случалось, менялись, самолет и красили, и ремонтировали, совсем в другую часть он попадал, а на кабине – так весь его боевой счет.
– Там порядок, в армии, традиции… Там без этого нельзя. Летчик, скажем, на такой заслуженный самолет садится – ведь он уже как воевать будет? Ему надо марку держать. А мы что – вкалываем, и всё… – спокойно, почти безразлично сказал Митроша. – Конечно, оно приятно – напишут вот такими буквами «молнию» во всю фанеру, фамилию твою. Флаг на мачту вздернут… Но нам в это лето с Василичем на мачте не висеть. Заработать бы не хуже других – и ладно… А были года, – помнишь, Василич? – мы с ним от начала уборочной и до конца впереди всех, никто нас догнать не мог. Один Мирон Козломякин близко за нами шел, а все остальные только что едва норму выгребали…
– Это я помню, – сказал Феоктист Сергеевич с теплой улыбкой. И ему было приятно это воспоминание, приятно было опять порадоваться за Петра Васильевича и Митрошу. – Корреспонденты к вам без конца приезжали, снимали вас.
– Да, мешались только, – сказал Митроша. – Работаешь, поле кочковатое, тряско, на нож только гляди да гляди, а он, зараза, на мостик прям на ходу лезет. «Здравствуйте! Какими приемами обеспечиваете вы такую высокую дневную выработку?» Пихнуть его, дьявола, охота. Кричишь ему: «Пошел ты, мать твою, не отвлекай и не мешайся! После, вечером, разговаривать приходи». А он ни хрена из-за шума не слышит, ухо тянет: «Что, что? Повторите! В чем ваш метод?»
Митроша подсунул в огонь с краев костра чурки, что-то вспомнил, захохотал, крутя головой, довольный собою:
– Одному я ло-овко набрехал! Спрашивает: за счет чего сокращаете вы непроизводительные простои? А я ему с серьезной мордой говорю: вот то-то делаем, то-то, и еще, говорю, оправляемся на ходу. Поочередно. Он все это в свой блокнот пишет, спрашивает: и по-малому, и по-большому? Точно, говорю, и по-малому, и по-большому. Он и это пишет… – Митроша опять захохотал во все горло, и еще несколько минут после этого на него все накатывал смех, – так развеселила его давняя история с корреспондентом.
Поляна уже вся была накрыта пепельно-синеватой тенью, отбрасываемой кустами. Тусклый, грязновато-серый дым всплывал от костра и, поднявшись, выйдя из границ тени, вдруг ало вспыхивал, загорался в последних лучах закатного солнца. В ставке резко и сердито заквакала одна лягушка, к ней присоединилась другая, третья; через минуту кричал целый лягушачий хор, должно быть, все лягушки, сколько их было в осоке и тине, и покричав так, по неизвестной причине, хором, с минуту, они так же внезапно, все до одной, умолкли, и опять наступила покойная полевая тишина.
Феоктист Сергеевич, с ласковостью и умилением в лице, говорившими о том, как ему здесь все по сердцу, побродил по полянке, по краю ячменного поля, срывая в букет белые ромашки, голубовато-лиловые цветы цикория, вернулся к костру, сказал – не Петру Васильевичу и Митроше, а просто больше вслух, выражая приподнятое состояние своей души:
– Хорошо-то здесь как!.. – Он устремил взгляд на ровную линию полевой дали, повел освещенными изнутри глазами вокруг. – Эх, начать бы жизнь заново! Что может быть лучше – работать в деревне, дышать вот таким простором… Ночевать у костра, под звездами, вставать с зарею… В городе даже это не всегда видишь – как солнце встает, как оно заходит… Эх, старость проклятая! Что, главное, обидно – только
