случайно, то ли намеренно, чтоб скрыть их от глаз… Оттого, что комбайны следовали один за другим нестройно, шатко, по всему полю – гривки пропущенного, не срезанного жатками хлеба…
Старая, извечная, каждый год повторяющаяся история: все всё теоретически отлично понимают, никто хозяйству не враг, что такое настоящая, правильная работа – каждый из комбайнеров преподаст, как на уроке в механизаторской школе, но выехали на поля – и у половины все это из головы вон, мысли только о намолоте, скорей, скорей центнеры, рубли…
Василий Федорович посмотрел вслед вывернувшим на дорогу и удалявшимся комбайнам: кто скосил? Два – чужих, три – своих…
– Ты это видел? – указал Василий Федорович Капустину на огрехи: разбросанные в беспорядке копны, высокую стерню, оставленные гривки.
– И видел, и говорил им. А они в ответ хором одно: а нам вчера обед вместо часу в половине третьего привезли, ни лавки, ни стола, прямо на земле ели, рук помыть нечем… Знаете, как в таких случаях умеют отбиваться: ты им про Фому, а они тебе про Ерему, контратакуют в двадцать голосов, чтоб все претензии своими жалобами забить…
– Это же сознательный брак, просто хулиганство! Надо было заставить всех выкосить до колоска. Пока не сделают – не выпускать с поля.
– Я говорил. А они хором: такие участки надо крюками, вручную. Комбайновой жаткой рискованно, поломаешь ножи.
– Но солому зачем было сбрасывать? Теперь и косами не взять!
– Тоже говорил. Так получилось, говорят. Нечаянно.
Василий Федорович потемнел лицом.
Шестой комбайн подходил к дороге, добривая последний хлеб. Полоска пшеницы, которую он как бы втягивал на ходу в себя, слегка виляла, комбайнер не управлялся в точности повторять все ее изгибы, а кое-где ее ширина превышала ширину жатки, и за агрегатом оставались узкие гривки в метр-полтора шириной.
Плотное пыльное облако плыло вместе с комбайнам, окутывая его и не рассеиваясь в безветрии.
Василий Федорович вгляделся – кто за рулем?
Комбайн вел брат Федора Данковцева Алексей со своим городским товарищем. Как все городские, он должен был работать самое большее помощником, но еще загодя, до уборки, наезжая в колхоз, он неотвязно просил у Василия Федоровича дать ему комбайн. Клялся, божился, что сработает, как положено, за каждой фразой повторяя: «Вы ж меня знаете, Василий Федорович… Я ж у вас работал… Я же не подведу…» И Василий Федорович размяк, пожалел парня: ему интересен заработок, конечно, самостоятельно он выгонит больше, чем в помощниках…
Дойдя до конца полоски, Алексей переключил скорость, поднял в походное положение жатку и так же, как другие, стал выворачивать на дорогу.
– Стой! – взмахнул рукой председатель.
Алексей, длинный, мосластый, в кепке козырьком назад, в очках-консервах, черный от пыли, налипшей на потном лице, притормозил.
Шаркая по стерне, по натрушенной соломе войлочными тапочками, с заметной болезненностью ступая отекшими ногами, Василий Федорович подошел к комбайну.
– А это кому оставил? – протянул он руку в поле.
Алексей свесился со своего сиденья, посмотрел назад, как будто ему было невдомек, что там, о чем говорит, на что указывает председатель.
– Как вообще такую работу называть? – показал Василий Федорович на раскиданные в беспорядке копны, на брошенные островки низкорослой пшеницы.
По Алексею не видно было, чтобы его смутили, расстроили явные свидетельства небрежности и брака, на которые указывал председатель.
– Вернись и докоси, что бросил! – тоном приказа произнес Василий Федорович. – И подбери весь низкий хлеб. Без этого с поля не уедешь.
– А почему я? – взъерошился Алексей. Острый кадык дернулся у него на шее вверх-вниз. – Тут вон скольно работало, а я за всех отдувайся?
– Тех я тоже накажу. Отберу у всех первый премиальный талон. Но нельзя же в таком виде поле бросать! Сколько ж мы хлеба недоберем, если вот так работать будем?
– Пожалуйста, я могу тоже премиальный талон отдать. А только что ж это получается? – Алексей стащил с лица очки, обнажились его сердитые, сверкающие глаза в черных обводах грязи. – Почему я один за всех виноватый? Они там косить будут, а я тут остатыши вылизывай! Что ж мы так заработаем?
Лицо Алексея стало злым. Его напарник смотрел молча, но очень похоже на Алексея.
Василия Федоровича окончательно взорвало:
– Я полагал, вы действительно нам помощники! Когда ты комбайн просил – как ты хорошо говорил тогда: это же моя родная деревня, мой родной колхоз… А выходит что? Одни рубли в голове? Где ж совесть твоя? Брат же твой, Федор, эту пшеницу сеял… Ты ж не слепой, видишь, что этот год на полях сделал, как мы каждый килограмм хлеба считаем, каждую охапку соломы… Вы же сами этот хлеб в городе есть будете, дети ваши!
Василий Федорович даже задохнулся.
– Заворачивай комбайн! – приказал он Алексею, повернулся и пошел к «Жигулю».
Алексей, не исполняя приказа, нахохленно сидел за водительской баранкой. Дизель на комбайне негромко тарахтел на холостых оборотах.
– Я сказал – заворачивай! – обернулся Василий Федорович.
– Задарма работать… – ворчливо буркнул Алексей. – Своих-то небось не заставили б!..
– Как это – задарма? Что ты говоришь? При чем тут свои, не свои? Какое может быть различие! Малость я не успел, не захватил и тех на поле, а то бы всех заставил, не считая, свои это иль кто. Времени дорогого жалко, а то бы и вернуть полагалось. Хлеб надо собрать, вот что, до колоска, до зернышка! А ты последним шел, грив наоставлял – и хоть бы тебе что! Вон их сколько торчит!
– За все я не отвечаю.
– Тебя и свой брак не очень волнует.
– Подумаешь, беда! Ну, центнер со всех этих грив – больше не намолотишь… Из-за центнера час возиться? Такие остатки всегда вручную подбирают.
– Ты для чего на комбайн просился? Дискуссии с тобой вести?
Алексей насупленно, мрачно подумал, сказал:
– Ладно, гривы свои я сбрею, а больше ничего. Я свой низкостой выкашивал, не пропускал, вот Стас свидетель.
– Значит, еще и торговаться с тобой надо? В таком случае – уходи с комбайна!
Слова эти будто стегнули Алексея. Кадык у него дернулся.
– Пожалуйста!..
Он встал в рост, взял ватник, что лежал под ним на железном сиденье, сбросил вниз, на стерню. Выключил мотор.
– Только не очень красиво это получается: мы свой труд на машину затратили, полных два дня и две ночи… Ладно, пользуйтесь!
– А это красиво – как ты себя ведешь? Так вот с народным добром – красиво?
– Веду себя нормально.
Стас, товарищ Алексея, первым спустился с комбайна. Лицо у него было растерянное, обескураженное.
– Василь Федорыч! – вполголоса окликнул Капустин, как бы призывая председателя не горячиться, не брать так круто.
– – Помощники! – в сердцах сказал Василий Федорович, и видно было, что ему очень хотелось крепко выругаться. – От вас вреда больше, чем помощи.
– Уж какие есть! – отбрехнулся Алексей. Он поднял с земли ватник, сунул его под мышку. – Идем, Стас.
Однако пошел он не тут же, несколько помедлил, отряхнул ватник, свернул его по-другому. Видно, у него
