ломал надетое на него ярмо и превращался в неистового мстителя, жестоко расправлявшегося со своими обидчиками — обществом и государством.
Пастухи были деятельными участниками самых страшных рабских восстаний, иногда — их организаторами и зачинщиками. В первом сицилийском восстании ведущая роль принадлежала пастухам: один из вождей его, Клеон Киликиец, сам был пастухом-табунщиком. К Спартаку сразу же присоединилось много пастухов. В начале II в. до н. э. пастухи были грозой всей Апулии: претору пришлось выступить против них с регулярным войском. Когда в правление Тиберия какой-то отставной солдат-преторианец затеял поднять восстание, он обратился с призывом прежде всего к калабрийским пастухам. Пастушья среда были спящим вулканом, который каждую минуту мог проснуться. Пастухов делало особенно страшными еще то, что в физическом отношении все они были как на подбор молодец к молодцу: слабый человек не годился для их суровой жизни, требовавшей длительных переходов, лазанья по горам, ношенья тяжестей, быстрого бега. Постоянная жизнь на вольном воздухе, периоды длительного отдыха, пища более здоровая и питательная, чем та, которую получали рабы, жившие в усадьбе, — все это еще укрепляло их, делало сильнее и здоровее. Огромная разница в физическом складе должна была существовать между этими крепышами и работниками из имений, надорванными и искалеченными постоянной, однообразной работой. Все они были вооружены: без оружия как было защитить стадо от дикого зверя или лихого человека? Пастухов сопровождали собаки — огромные, сильные животные, страшные для всякого, на кого бы ни натравил их хозяин. И эти грозные люди представляли собой крепко сплоченное общество; испытанное правило рабовладельческого хозяйства — всеми силами поддерживать рознь в рабской среде — здесь было неосуществимо: затерянные в горной и лесной глуши, пастухи, приставленные к одному стаду, должны были жить в добром согласии и полной готовности ежеминутно устремиться на помощь друг к другу. Этого требовали и хозяйские интересы. И так как кругом паслись и другие стада, так как все пастухи вели одинаковую жизнь, с одинаковыми печалями и радостями, одинаковыми трудами и опасностями, и так как некому было сознательно стравливать их между собой, то единение между ними естественно выходило за пределы одной рабской семьи, захватывая и подчиняя себе всех пастухов данной местности. При огромных масштабах италийского скотоводства число пастухов оказывалось очень большим: в упомянутом выше апулийском восстании приняли участие десятки тысяч человек. Ливий, не любивший преувеличенных цифр, сообщает, что претором было осуждено до семи тысяч человек и что многим удалось бежать. Если предположить, что осуждена была на казнь половина восставших, то и тогда число восставших окажется очень значительным — и это в одном только округе Италии. Сила была внушительной. И если рабы вообще задавали трудные задачи своим хозяевам, то задача; предложенная пастухами, принадлежала к числу самых сложных. До известной степени она была разрешена: крупное пастбищное скотоводство в Италии не прекращалось ни при республике, ни при империи.
Италийский рабовладелец давно ломал себе голову над тем, как повысить продуктивность рабской работы и обеспечить себе расположение раба. Режим, который Катон (II в. до н. э.) старательно поддерживал у себя в хозяйстве и который в основном сводился к тому, чтобы держать раба сытым, не оставлять его ни минуты без дела и давать ему как следует высыпаться, не дал хороших результатов. Меньше чем через сто лет рабовладельцу пришлось признать, что раб представляет собой нечто большее, чем рабочая скотина, которую, чтобы она хорошо работала, надо только держать в тепле и в сытости. Оказалось, что раба надо заинтересовать в работе и надо установить между ним и собой некоторые человеческие отношения. В I в. н. э. Колумелла заговорит о том, что надо прикрыть пропасть, существующую между рабом и хозяином: он посоветует дружески разговаривать с рабом и даже шутить — думается, сознательно поправляя Аристотеля. Если все эти меры оказались нужными по отношению к рабу, который жил в усадьбе в тисках вечного надзора и был только работником, копавшимся в земле, то как же надо было вести себя с пастухом, который уходил очень часто за сотни миль от дома, представлял собой фигуру гораздо более грозную, чем усадебный раб, и которому приходилось вверять целое состояние — при этом почти бесконтрольно?
Во-первых, право иметь семью и собственность, которое в имении давалось наиболее усердным и старательным рабам, в качестве награды и поощрения, безусловно признавалось за всеми пастухами. Хозяин верно рассчитал, что семья свяжет пастуха и прикрепит его к месту. Женщины сопровождали своих мужей в их странствованиях, налаживали, по приходе на место, несложное хозяйство, помогали в уходе за стадом и готовили пищу. Жизнь оказывалась для пастуха неожиданно щедрой: он мог быть уверен, что ни его подругу, ни его детей от него не отберут по первой прихоти. Больше, чем кто-либо в рабской среде, мог ощущать пастух прелесть домашнего очага: 'наскоро сложенная хижина' была для него по-настоящему своим домом. Раб, живший в сельской усадьбе, обычно получал в качестве собственности некоторое количество мелкого скота. Получал его и пастух, и это сулило — с полной реальностью — свободу в недалеком будущем. Несколько штук овец, которыми он располагал, давали верный доход; пастух продавал с них шерсть, а при слабом контроле мог всегда еще кое-что добавить из шерсти хозяйских овец и увеличить свой доход за счет хозяина. Если хозяин желал получить с него очень высокий выкуп, то и в таком случае за несколько лет пастух мог набрать требуемую сумму, и надежда на свободу гарантировала хозяину старательную службу со стороны пастуха.
Кроме этих общих мер, принимаемых хозяином по отношению ко всем рабам, были еще специфические, придуманные только для пастухов. Мало было создать условия, привязывающие человека к его месту: надобно было еще подобрать людей, которые удовлетворенно приняли бы эти условия, а не продолжали бы, невзирая на кормежку, 'смотреть в лес'. Нужен был определенный склад характера, и недаром из всей рабской семьи только пастуха охарактеризовал Колумелла со стороны его душевных качеств — причем среди этих качеств 'большая мягкость' стоит на первом месте. Варрон обронил драгоценнейшее замечание, что 'не всякая народность дает людей, подходящих к пастушеским занятиям: бастулы и турдулы, например, в пастухи не годятся, а галлы очень хороши, особенно если дело касается лошадей и мулов'. Турдулы выделялись среди испанских племен своей культурностью: Страбон писал о них, что 'из иберов они самые образованные'; он же отмечал их мягкость и уживчивость; к концу I в. н. э. 'им малого не хватает, чтобы стать совсем римлянами'. Земледельцы и садоводы, обладатели больших овечьих стад, пасшихся на полях и равнинах, они, конечно, не подходили для той суровой кочевой жизни, которая ожидала италийского пастуха. Бастулы — полудикое горное племя — страшны были самой своей дикостью, а, кроме того, как пастухи имели они дело преимущественно с козами. Галлы были превосходными конниками, страстно любили лошадей и разводили их большими табунами. Военные лошади их славились. Галл-пастух был драгоценным приобретением для римского скотовода, а сами условия италийского скотоводства позволяли свободолюбивому и гордому кельту не ощущать всей тяжести рабского ярма. Тут на помощь хозяину приходило то самое обстоятельство, которое, с другой стороны, доставляло ему столько беспокойства: это отдаленность пастуха от усадьбы и отсутствие хозяйского контроля. Пастух забывал о своем рабском положении, о котором ему почти ничто и не напоминало.
Попробуем представить себе ту жизнь, которую он ведет: после долгого и утомительного путешествия со всякими дорожными приключениями он пригонял скот на отведенное для него место. Разбивали лагерь: устраивали загон для животных и несколько шалашей или избушек, в которых можно было укрыться от непогоды и куда убирали привезенные с собой запасы еды, несложную утварь и обязательно сопровождавшую всякое стадо походную аптеку с медикаментами для людей и животных. О том, чтобы регламентировать жизнь пастуха так, как регламентировалась жизнь рабов в имении, не могло быть и речи: единственное, что предписывал им хозяин (и неизвестно еще, как это предписание выполнялось) — это пасти стадо вместе, вечером собираться на общий обед и ночевать каждому при своем стаде. Стадо — особенно, если это были овцы или коровы, — не занимало у пастуха целиком всего времени, он мог заполнять свой досуг по желанию и склонностям: песней, наблюдением и размышлениями, какой-нибудь ручной работой. Об этой внутренней жизни пастуха, развертывавшейся на просторе и без стеснения, мы знаем так мало: только жалкие обрывки и намеки дошли здесь до нас. Пастухи умели играть на простых духовых инструментах: об этом сообщают нам такие точные авторы, как Варрон и Полибий. Старый Малх, с которым в отрочестве был знаком бл. Иероним, рассказывал ему, как в бытность свою пастухом стерег он овец, распевая псалмы, вспоминая о прошлом, раздумывая над окружающим и своей судьбой. Нарисованная им картинка муравьиной жизни — если она действительно дана им, а не подправлена самим бл. Иеронимом — великолепна по выразительной силе подобранных деталей и композиционному единству. Вергилий вложил в уста своих пастухов переводы и переделки из Феокрита; настоящие пастухи, конечно, пели, и, может
