Эти дома под снос вообще были сущим бедствием нашего района.
Вся деревянная Пресня быстро разрушалась на наших глазах. На месте снесенных домов, заборов и сарайчиков лежали груды мусора. И когда мы с Колупаем шли из школы домой, мы обязательно играли здесь в пряталки, натыкаясь то на выброшенную кровать с ржавыми пружинами, то на матрац, то на газовую плиту, то на дохлую кошку... Однажды мы с Колупаем нашли там почти мертвого дяденьку, который лежал синий и замерзший, но когда мы стали его трогать палкой, он обиделся и полез на нас с кулаками. Мама ужасно боялась моих рассказов об этих занимательных находках, она вообще вся дрожала, когда ходила мимо пресненских пустырей – и я постепенно прекратил все эти рассказы.
– Понимаешь, – шептала мама ночью папе, – он там может куда-нибудь попасть, в какую-нибудь, я не знаю, яму, там ходит столько всяких людей, какие-то нищие, чего-то ищут, я прямо не знаю... Я боюсь – вдруг что-нибудь случится.
– Не бойся, – коротко отвечал папа на всю эту мамину тираду и мгновенно засыпал.
Все это я слышал из своей комнаты, поскольку уши у меня были как локаторы.
Честно говоря, была еще причина, по которой я почти никогда сюда не ходил, в этот чужой двор. Дело в том, что Вовик и Демочка часто пугали нас с Колупаем рассказами о пытках.
Пытки, по их мнению, происходили в старом двухэтажном полуразваленном доме, который когда-то принадлежал купцу Безумнову. Естественно, в доме раньше были всякие разные клады с серебряными и золотыми монетами, которые правда уже все давно нашли; находили также и скелеты замурованных в стену подвала еще до революции людей, поскольку сам-то купец был маньяком, и с него, собственно, и началась печальная традиция пыток в этом доме.
– И вот, – говорил Вовик скучным голосом, – идешь себе вечером часиков в девять, а уже темно так, прям не знаю, почему так темно...
– Ну да, – подхватывал Демочка, – прям даже удивление какое-то охватывает: вчера, на фиг, было еще светло в это время, а тут хоть глаз выколи...
– И вот иду, на фиг, ничего не видно, – продолжал Вовик скучным голосом, – вдруг вижу, какие-то парни выходят из дома, ну из безумновского. Ну из этого, вот про который я говорю...
– Ну давай рассказывай, что ты заладил – из этого дома, из этого дома! – не выдерживал Колупай и начинал ходить.
– Ты не ходи, на фиг, ты слушай... И вот выходят парни из этого дома, я раз в сторонку, а в руках у них такая сумочка... Да...
– Что «да»? Что «да»? – кричал Колупай, весь белый от нехороших предчувствий.
– Ну что... Потом наутро находят там мужика... всего исполосованного.
– Чего? – глотал ртом воздух Колупай и начинал хвататься за сердце и за голову одновременно. – Чего исполосо...
– Исполосованного! Пытки, на фиг, в этом доме происходят все время! – подытоживал Вовик важно и говорил тихо и скучно: – Ну что, Демочка, пойдем?
– Пойдем, Вовик...
И они уходили, нарочно оставив нас в жутком беспросветном недоумении.
Я не верил их рассказам, а Колупаев с его диким воображением верил.
– Все-таки я не понимаю, как же вы там живете? – удивлялся он.
– Привыкли, – пожимал плечами Демочка.
– Привыкли, на фиг... – подтверждал Вовик.
Вовик, помимо всего прочего, подводил под истории о пытках строгую научную базу.
– Ну почему, на фиг, этот дом по-твоему не сносят? – горячился он. – Ну его давно бы снесли. Его уже пять лет как поставили на снос. Всех выселили на фиг. А он все стоит. Стоит и стоит...
– Ну и что? – не понимал я.
– А то! Его эти не дают сносить... Они его держат для пыток.
– Какие эти?
– А то ты сам не знаешь! – удивлялся Демочка. – Какие-какие... С белыми глазами!
– Пошел ты знаешь куда... – не выдерживал такого наглого вранья Колупай. – Сам ты с белыми глазами.
– Я-то пойду... Я пойду... – скучным и нехорошим голосом говорил Вовик, а Демочка смотрел на него, неотрывно выпучившись, как умел смотреть в нашем дворе только он, – только и ты сходи. Вот часиков девять-десять когда настанет, ты приходи, спрячься там и жди...
– И приду! – орал Колупай.
– И приходи, – спокойно соглашался Вовик.
Так они могли разговаривать довольно долго. Вовик, кстати, в отличие от Демочки, был человеком плотного телосложения, поэтому их научные с Колупаевым споры довольно
часто приводили к черт знает каким сложным последствиям и непростым выводам.
– А кровь, знаешь, она какая? – загадочно говорил Демочка.
– Ну какая?
– Она густеет быстро! И вот такие бурые сгустки остаются. И они потом ни фига не проходят. Хоть ты воду лей, хоть что. Вот можешь сходить туда и посмотреть...
– Сам сходи, – мрачно говорил Колупай, и было видно, что он готов физически больно ударить (как он сам говорил) хилого Демочку за одно лишь предложение лично убедиться в существовании сгустков.
– Я не могу, – печально отвечал Демочка. – Я, как увижу, сразу в обморок падаю. У меня вестибулярная система слабая.
– Кстати, кровь – она сама другую кровь тянет, – важно добавлял Вовочка. – Вот честно.
– Да пошли вы! – все-таки окончательно не выдерживал Колупаев.
И они шли. Большой Вовик и маленький Демочка. Еще издали было видно, что друг без друга они не смогут прожить и дня. Иногда мне казалось, что между Вовиком и Демочкой существует какая-то электрическая связь, только без проводов. По воздуху. Вот Вовик что-то рассказывает, возможно, даже какую-нибудь ерунду, какой-нибудь анекдот, а Демочка тотчас начинает дергаться, вихляться, изображая лицом то, что рассказывает Вовик. Отключи одного, и тут же выключится другой.
Единственным человеком, который не поддавался на рассказы о пытках, был хромой Женька. Он задавал Вовику и Демочке совершенно дурацкие вопросы.
– А почему тогда их милиция не окружает? – наивно спрашивал он. – Давно бы взяла и окружила!
– Ну ты что, дурак! – выходил из себя Вовик. – Они ночью пытают! У них банда...
– Ну и что? – продолжал тупо удивляться Женька. – Все равно. Есть собаки розыскные. У нас вон Мосгаза поймали, он сколько людей угрохал, а его все равно...
Тут надо заметить, что уже тогда (как и сейчас) Москва была полна слухами об убийцах-маньяках, человеках в красной куртке, в синей куртке, в черной куртке и в других куртках, которые приходят из темноты, чтобы навсегда забрать с собой несчастную жертву. Пошли все эти истории после поимки первого знаменитого маньяка – так называемого Мосгаза, который под видом проверки газовых труб заходил в квартиры доверчивых женщин.
Демочка и так и этак пытался намекать Хромому, что все тут не так просто с этими пытками, что Мосгаз по сравнению с ними – это просто квартирный пень, в то время как тут речь идет о совсем других материях. Но Хромой упирался, не понимал, и Демочке (или Вовику) приходилось, наконец, договаривать до конца:
– Да ты что, не понимаешь, что ли? Это же упыри! Это же, на фиг, не простые садисты! Их милиция поймать не может!
– Ах, упыри! – вежливо улыбался Хромой. – Так бы сразу и сказали. Я-то думал.
– Ну чего ты ржешь? Чего ты ржешь? – кричал Вовик. – Вот поймают они тебя, тогда посмеешься. Они же как люди! С именем, с фамилией. Живут, работают. У них дети есть. А ночью находят пьяного, отводят туда и пытают. Понял?
– Упырей нет, – трезво отвечал Женька и смотрел немигающе.
И хотя эти его слова всегда казались мне чрезвычайно убедительными, я понемногу стал всматриваться в прохожих, в их лица, в цвет кожи, в очертания глаз и рук... Почему-то больше всего меня пугало, что пыточник-упырь может оказаться обыкновенным человеком, с такой же кожей, как у меня, в обычном
