поток таких же весенних вод? Ошибаешься, Лева! Этот ручей впадает в канализационный люк! Он гулко шумит под землей, смешиваясь с нечистотами, можно даже сказать, с писями и каками!
Ну как, как я мог объяснить Колупаеву значение и смысл запруд? Как я мог объяснить ему значение талой воды, ее удивительной обжигающей и в то же время мягкой прохлады? Как я мог доказать, что нигде так не отражается солнце, как в текущем ручье, – ни в окне, ни в зеркале, ни в гладком пруду?
– Смотри, Лева, галки прилетели! – орал Колупаев над моей головой, и я задирал доверчиво голову к небу, а мой друг в этом время одним страшным движением каблука разрушал к черту мою драгоценную запруду, все ее башенки и шлюзы, всю ее небесную архитектуру.
– Ты что делаешь! – орал я. – Совсем уже, Колупаев, умом рехнулся!
– Твоя запруда – неправильная, – вежливо отвечал он. – Она не учитывает силы потока. И ее все равно ждет скорая гибель. Мы построим запруду в другом месте. Это будет гигантское сооружение...Можно сказать, стройка века.
– Мы? – недоверчиво спрашивал я Колупаева.
– В смысле ты. Но под моим руководством. Я тебе буду помогать.
Колупаев засучивал штаны до колен и начинал действительно помогать мне, скромному строителю запруд.
План его и в самом деле был грандиозен.
В том месте, где благодаря яме в асфальте ручей образовывал небольшое естественное водохранилище, Колупаев начинал возводить что-то огромное, типа рва. Он приносил землю прямо руками, одетыми, правда, в мои перчатки, которые Колупаев предусмотрительно нашел в кармане моего пальто.
Он укладывал руками в моих перчатках в эту огромную кучу вязкой, хлюпающей земли самые настоящие большие кирпичи.
И скоро лужа-водохранилище разливалась до таких размеров, что рядом с ней просто нельзя было пройти.
– Мальчики, что же вы делаете? – ласково спросила нас как-то раз миловидная женщина, вся сияя на солнце от весны, счастья и любви. На ней было хорошенькое розовое пальтишко и темные чулки.
– Мы? – басом сказал Колупаев в подвернутых штанах. – Запруды делаем! – и вдруг начал прыгать на месте, обливая и меня, и розовую женщину, и себя в том числе, мутными потоками талой воды.
Женщина, осыпая нас ругательствами и оскорблениями, убежала прямо по луже.
– Ты что же делаешь? – строго спросил я его.
– Я ее застеснялся! – доверчиво объяснил Колупаев причину своего поведения.
И тогда я начал смеяться.
Я смеялся так, как не смеялся целую зиму. Я ржал, как лошадь. Я хрипел, как раненный в грудь. Колупаев отвел меня к песочнице, и я стал валиться в нее, как подкошенный.
– Лева, ты здоров? – заботливо спросил меня Колупаев. – Может, ты переохладился? Кстати, у тебя из носа текут сопли.
Часто ли у вас так бывает в жизни: после наступления абсолютного восторга и счастья вдруг выясняется, что подкралась какая-то пакость?
У меня – часто. Вот и тогда, после момента счастья, я вдруг обнаружил, что Колупаев прав. Мои руки от холодной воды совершенно задубели, ноги замерзли, и я начал мелко дрожать. Заметив это, Колупаев стал водить меня по двору кругами, держа за плечи. Но это не помогало. Я продолжал глупо хихикать и вытирать сопли. Тогда он усадил меня на край песочницы и сказал:
– Лева, сейчас ты убедишься, что на самом деле вокруг не холодно, а очень жарко.
Он снял мои перчатки и брезгливо, двумя пальцами отдал их мне, мокрые и грязные. Я сунул их в карман, а Колупаев, напротив, достал из своего кармана маленький стеклянный предмет – линзу, выпавшую из очков.
Колупаев поймал солнечный луч и направил маленькое солнечное пятнышко на мою ногу. Из ноги начал подниматься пар. Потом стало жарко. Потом я заорал благим матом:
– Ты что делаешь, гад? Ты что делаешь, Колупайский! Мне же больно!
– Ты хочешь идти домой? – нежно и ласково спросил меня Колупаев. – Нет? Тогда учти: только солнечный ожог может избавить тебя от переохлаждения и заболевания. Давай руку.
– Нет! – заорал я страшным голосом.
– Как хочешь, – равнодушно сказал Колупаев и спрятал стеклышко.
Я немного посидел, а потом немного походил.
Зубы мои по-прежнему стучали. Очень хотелось домой, в тепло. Но я пересиливал себя. Во-первых, мама будет страшно злая. Во-вторых...
Во-вторых, очень не хотелось уходить от этой весенней воды! С ужасом и восторгом, в который раз в своей жизни, я вдруг понял, что Колупаев опять оказался прав!
– Колупаев, а у меня будет настоящий ожог? – спросил я.
Он важно кивнул.
– А меня в больницу не повезут?
Он отрицательно помотал головой.
– А я согреюсь?
Он взглянул презрительно.
– Ну, поехали! – сказал я.
Я положил Колупаеву на коленку свою руку.
Рука торчала из короткого рукава почти до середины.
Колупаев направил солнечное пятнышко на запястье, чуть выше кисти.
Я молча ждал.
– Терпи! – сказал Колупаев.
Я зажмурился и стал ждать.
Вокруг меня сразу вспыхнули радужные пятна, как всегда бывает, когда зажмуришься на солнце. В этот раз они были какой-то невероятной величины, они плавали вокруг и то поднимались высоко, то ныряли глубоко вниз.
Руке стало больно.
– Терпи! – сказал Колупаев.
Радужные пятна вокруг стали носиться туда-сюда с бешеной скоростью.
– Не могу! – заорал я.
– Терпи! – заорал Колупаев.
Радужные пятна вспыхнули и зажглись в моей голове огромным костром!
– А! А! А! – заорал я, вырвал руку и стал бегать вокруг Колупаева, осыпая его проклятьям и ругательствами.
– Безмозглая скотина! – орал я. – Фашист! Ставишь опыты на людях!
– Тебе холодно? – спросил Колупаев.
– Нет! Нет! Нет! – заорал я.
Хотя зубы мои по-прежнему стучали, мне действительно перестало быть холодно. Я вдруг резко почувствовал тихую теплоту, которая открывается в промежутке между обжигающим солнцем и ледяной водой. Теплота была повсюду. Она была в ветре, который дул мне прямо в лицо. Она была в кучах грязи, которые высовывались из-под снега. Она была в кошках, которые как мертвые лежали на нагретом асфальте возле подъезда и грелись.
– Что с запрудой? – закричал я.
– Да! Что с запрудой? – закричал Колупаев.
Мы тут же прибежали на старое место, где Колупаев построил свой ДнепроГЭС.
ДнепроГЭС был тут как тут. Плотина, построенная Колупаевым, пока еще держалась под напором струй. Больше того, лужа, образовавшаяся возле нее, уже зажила какой-то своей жизнью. По ней медленно плавали здоровые, невесть откуда взявшиеся щепки, с краю из нее пила какая-то бродячая собака, прибежавшие из двадцатого дома дети пускали по ней кораблики.
Мы переглянулись с Колупаевым.
