За одной буквой «П» стояла другая буква. За той – следующая. Налево, направо, вдаль, вдоль, вбок и назад – одни сплошные буквы «П». Дворы переходили один в другой, растворялись, как щелочь в кислоте, вели тебя в неизвестном направлении. Одинаковые стены и одинаковые подъезды создавали головокружение.
Буквы «П» поднимались на горку. Спускались к набережной. Уходили в даль светлую. Это было что-то особенное – Новые дома.
В каждом дворике – клумба и качели. По стеклянным шахтам ездили старые лифты. По подъездам гуляли сытые старые кошки. А дома при этом назывались «новыми».
– Ну, пойдем! – строго говорила мама.
И мы шли.
Мы шли мимо Новых домов бесконечное количество раз. Проходить диспансеризацию, ставить пломбы, делать прививки, брать справки, опять ставить пломбы, проверять у хирурга рахит, у ухо-горло-носа гайморит, у невропатолога рефлексы. У терапевта – желтуху.
Ко всему прочему, маме приходилось водить меня на занятия к логопеду: в школе я сразу начал заикаться и мучительно боялся отвечать у доски.
Таким образом, дорога до детской поликлиники была тошнотворно-знакомой. Или знакомо- тошнотворной... Тошнота определенно присутствовала: каждый раз, когда меня тащили по этой дороге, я начинал мелко и бессознательно трусить. А от этого неприятного чувства меня всегда немного подташнивало.
Приземистые четырехэтажные дома смутно-бурого цвета, обступавшие буквой «П», ничего хорошего не предвещали. А вдруг меня заберут в больницу, а вдруг будут резать живот, вырвут все зубы, заставят делать прогревание, засадят такой укол, что потом и не сядешь... Я смотрел на Новые дома, как на стены больничного коридора. Еще мы только ехали в трамвае, а я уже чувствовал исходящий от них запах лекарств.
Особенно я не любил в детской поликлинике две вещи – регистратуру и прогревание.
За стеклом в регистратуре сидела хорошая женщина.
– Ну что я могу сделать? – ласково говорила она. – Я же не волшебница.
Чтобы с ней поговорить, мама низко-низко наклоняла голову к полукруглому окошечку, какое бывает только в поликлиниках и в кассах.
– Ну пожалуйста, – умоляла мама. – Выпишите, Серафима Андреевна. Мы посидим, и все. Вдруг кто-то не придет. Вдруг останется время, и нас в конце примут.
Но хорошая женщина Серафима Андреевна талончик на прием к специалисту маме не давала.
– Ну вот вы подойдете, – ласково говорила она, – еще кто-нибудь подойдет. А мне потом что? Строгий выговор? Вы лучше заходите пораньше с утра. И я вам дам талончик в порядке очереди.
И улыбалась красиво.
Но не любил я регистратуру не только из-за окошечка с хорошей женщиной. Там на полках хранили мою толстую карту, которая приводила маму в тихий ужас.
– Ты не можешь прочесть, что здесь написано? – спрашивала она, нахмурившись и поднося к моему носу раскрытую страницу. Но в торопливом почерке врачей я никогда не мог разобрать ни одной буквы.
– Ну ладно, – мама опять начинала читать карту сама. – Это какой-то ужас! – стонала она. – Какие у тебя анализы! Это же умереть не встать!
Маму смущало, что я болел сразу по всем фронтам – зубы были ни к черту, печень шалила, дыхательные пути то и дело закупоривались.
– Хорошо хоть с сердцем у тебя все в порядке! – вздыхала она.
У меня со многим было все в порядке. Но мама этого не понимала. Ей казалось, что я слишком много болею.
– Ты у меня какой-то ослабленный, – говорила она, с сомнением изучая мое лицо. – Какой-то желтый. Живой труп.
Дома мама заставляла меня дышать над горячей картошкой, парить ноги, пить таблетки, лежать с горчичниками, сидеть с колючим шарфом.
И все время что-нибудь есть.
Зелень, свежие огурцы, малину, облепиховое варенье, сало, рыбий жир, куриный бульон, жареную печень, мумие и кожуру от апельсинов.
Любое новое средство пробуждало в маме талант народного целителя.
– Ну посмотри, Сима, – весело говорила она папе. – У него сегодня совсем другой цвет лица.
Папа с сомнением смотрел на меня и тихо качал головой.
– Залечишь, – односложно выражался он.
И мама начинала возмущаться, а иногда даже кричать.
– Ну хорошо! – кричала она. – Если ты не веришь в этот способ, давайте вместе думать! Обратимся в платную поликлинику! Должен же быть какой-то выход! Не могу же я все время сидеть на бюллетене!
Бюллетенем называлась голубая бумажка. На самом деле у нее было простое русское название: листок нетрудоспособности.
Я часто читал мамин листок нетрудоспособности. Врач выставлял в нем числа: с первого ноября по восьмое ноября, с восьмого ноября по пятнадцатое ноября...
Это были дни, когда мама была не способна трудиться. Из-за меня. Я мечтал уничтожить свою карту. Но знал, что из этого ничего не выйдет.
На обратной дороге, по пути из поликлиники, мы заходили в гастроном.
Это был самый большой дом среди всех Новых домов. Мама совершала там разные неординарные покупки.
– Мама, зачем же тебе живая рыба? – тихо и потрясенно спрашивал я.
– Ты можешь немного помолчать? – так же тихо и потрясенно отвечала мама.
Она сжимала меня за локоть и глядела умоляюще.
– Я сейчас подойду! Только чек выбью и подойду! Постой в очереди! Ну хоть три минуточки... Ладно?
...Наверное, вы прекрасно знаете, что такое очередь.
Но вы, наверное, а вернее, вы, конечно, не знаете, что такое очередь за мясом.
Покупатель в очереди за мясом не просто стоит и тихо ждет. Он волнуется. Он переживает за всех, кому нужно мясо. А потом сам подходит к прилавку и, например, говорит:
– А без жира нет?
Или он говорит:
– Ну вообще! Одни кости!
А продавец ему на все это отвечает:
– Не нравится – не берите!
И у них возникает горячая дискуссия.
Покупатель наседает:
– Да что вы мне подсовываете!
А продавец отбивается:
– Не нравится – не берите!
И очередь начинает немного гудеть. Одни гудят в защиту покупателя. Другие гудят в защиту продавца.
Так гудят зрители на футболе. Так в унисон актерской паузе сладко вздыхают театралы.
Покупатель в очереди за мясом, конечно, тоже переполнен разными чувствами.
Он, например, говорит продавцу:
– Мне вот нужно для второго! Я вот жаркое хочу приготовить! А вы что даете? Суповой набор?
Но продавец молчит. Смотрит мимо него белыми глазами.
Очередь перестает гудеть. И начинает вопить и колыхаться.
– Не задерживайте людей! – кричат одни.
– Что за безобразие! – кричат другие.
– До обеда всего полчаса осталось! – заводятся третьи.
