Брат Склотцки уважительно посмотрел на Фарелла, прищурил глаз и пригрозил пальцем:
- Признайтесь, коммандер, вы это похитили. Слишком хорошо для вас, чтобы быть вашим!
Фарелл пожал плечами. Сейчас уже было гораздо легче и на Вздох он не попался. Хотя был мимолетный соблазн сравнить с ним, действительно, очень похоже. Все приходило в норму, то есть становилось таким же серым, металлическим, надежным, как может быть надежным гроб для впавшего в летаргический сон. Но оставался мимолетный привкус, сожаление, что все так быстро прошло, что ему не суждено влиться в то состояние фонтанирующего бытия, полноты и целостности, присутствия в этом миге и мерцании вместе со всей Ойкуменой, где не может быть никакого завтра или вчера, а есть только сейчас. Ему казалось, что это незримое состояние теперь вечно будет скрываться в нем, изредка прорываясь тоской и ностальгией, тошнотой и меланхолией. Лекарство не сможет победить яд наживы и жажды жизни, полной риска и наслаждений, но оно будет окунать его в такие бездны отчаяния, что однажды он может не выдержать и вновь постучаться в дверь колонии, как блудный сын после десятилетий странствий и греха. Только вряд ли будет в его честь зажарен телец... Есть вещи и дела, которые не забываются и не прощаются.
- Сколько их здесь? - внезапно спросил Фарелл.
- Много, очень много, - не оборачиваясь глухо ответил монах.
Они шли по бесконечному коридору мимо сияющих дверей и грезящих тел, чьи сны были настолько реальны, что мир уплотнялся, обретал здесь упругость и, если не отсвет, то какую-то тень настоящего, подлинного, и приходилось искать в себе силы, чтобы идти сквозь эту полноту, ощущая свой вес и смысл, словно из бездн Ойкумены, где только тьма и фальшивый блеск звезд, перенесся на Землю, где безбрежная Панталасса бросает в лицо мокрую пыль, где мир юн и свеж, где нет Крышки и великих...
- Но еще недостаточно, чтобы мы были искуплены, чтобы слепцы прозрели и последние стали первыми.
- Вы считаете, что у них есть цель?
- А иначе зачем все это? - брат Склотцки махнул в сторону дверей, Какой смысл пребывать там, ничего не давая тем, кто стоит у порога? Манить их вечным блаженством? Искушать? Видеть сны? Мудрость не теряется в бесконечности. Что-то рождается в чьей-то душе, в душах последних и презренных.
- Вы имеете в виду малые силы?
- Нет. Слишком иначе устроена наша Ойкумена. В древности, может быть, это и имело смысл - замучить одного младенца ради всеобщего рая. Теперь избиение малых сил и море их слез ничего не сдвинет в наших душах. Ничего.
Они спускались и поднимались с уровня на уровень, брели бесконечными коридорами, подчиняясь неведомой логике погруженного в свои мысли брата Склотцки, если у него вообще была какая-то логика, а не просто печаль и легкое чувство зависти, которое заставляло его бездумно и бесцельно вязать нить прогулки, спонтанно выбирая проходы и лестницы. Это была медитация на спящих - все те же металлические стены и желтые окна в манящий и бессмысленный, а точнее - бесчувственный мир, где нет соблазнов, где предметность не засыпает глаза пеплом, где искушение отсечено от своих корней, и лишь подлинная человечность становится единственным и последним испытанием. Все ли выдержали экзамен? Всем ли хватило духа взглянуть на себя, вглядеться в мир без прикрас, без глупых выдумок, без оправданий? Или для кого-то, а может быть для всех, это кончилось еще худшими муками и под внешне спокойными и бессильными телами скрывается страх и ужас - вечные спутники красных песков? Черви кишат в их черепных коробках? Никто не будет знать ответа. Люди без зрения, без слуха, без чувств, без ощущений, без вкуса. Скопцки. Те, кто оказался честнее тех, со зрением, слухом, чувствами, ощущениями и вкусом. Эдипово царство слепых изгнанников и великих грешников, для которых не осталось больше моральных преград, которые они бы не переступили. Обычные люди.
- Это ведь не все? - внезапно спросил брат Склотцки.
Фарелл ничего не ответил, так как не понял к чему относится вопрос. И к кому. Может, что-то в душе кастрата тоже пробуждается вблизи дремлющего рая?
- Вы мне не все рассказали. Что-то было еще во время вашего полета с Оберона? Мы аморальны, но аморальны лишь тогда, когда между нами и другими встает волшебство машин. Не так ли? Нажал на кнопку - и стерт город где-нибудь на Титане. Нажал другую - и в жилых отсеках исчез воздух. Замор. Хорошее словечко, уверяю вас.
Фарелл остановился. Монах по инерции прошел дальше и повернулся к коммандеру. Их разделяло несколько метров. Лучшее расстояние для откровенности.
- Вы правы, брат Склотцки. Не было волшебства кнопки. Толкачи просто не имеют таких кнопок. И не было никаких волков. Отчаявшийся военный хуже самого матерого волка. Вы хотите правды?
Монах покачал головой, вытащил из кармана четки, протянул руку к Фареллу, словно желая передать ему свой жалкий инструмент общения с богом, но пальцы разжались, и горстка космического жемчуга разлетелась по коридору, как маленькие сверкающие солнца.
- Все приходилось делать своими руками, монах, - спокойно объяснил Фарелл. - Раздеть догола сотни человек, запихивать по несколько в кессонную камеру, открывать люк и выстреливать фейерверк плоти под Крышку. Знаете, как много одежды остается после стольких человек? Они - беженцы. Они брали только то, что попадало под руку. Ненужные вещи. Хлам. Все коридоры корабля были завалены хламом, мы брели в нем по колено, как в болоте. А знаете, что было самым страшным? Страшным - потом? Потому что тогда это казалось облегчением... Они не плакали. Не выли, не кричали, не умоляли. Только молча всхлипывали. Может быть, так идут и ягнята под нож? Не знаю. Не знаю. Но люди не должны так себя вести. Ведь их было гораздо больше, они быстро догадались, что мы с ними делаем, но никто даже не попытался защититься...
Что же он делает?! Что же он творит?! Фарелл был опустошен. Его выпили до дна и оставшиеся капли вылили на пол. Он скрючился, осел, как-то неловко наклонился. Пришлось опереться рукой, чтобы не упасть. Потому что подняться было бы уже невозможно. Проклятый монах все-таки подловил его. Семантика бытия. Логос. Вот так проваливаются самые лучшие планы - от них остается только оболочка, надутая отчаянием и желанием спастись. Не бегством, а грезами. Хочу. Хочу этого. В пустоте не было спасения и поддержки. Молчание тех, кого уже нет, и не интересно в чем причина. Просто их уже нет.
В ладонь врезалась угловатая жемчужина - горячий кусочек прокаленного радиацией берилла. Невероятная ценность, из-за которой подонки со всех концов Ойкумены подыхают от цинги на копях Бамберги. Обжигающий осколок пространства.
Монах подхватил Фарелла под локоть и неожиданно легко поставил его на ноги. Марс. Здесь нет привычного веса и привычной морали.
- А вдруг во всем все равно есть какой-то смысл? - спросил брат Склотцки. - Такое слабое оправдание, без которого не выжить в нашем мире. Искать причину даже в самом ужасном поступке или событии. Иногда это помогает. Вы пришли к нам, коммандер, а нам нужны такие люди. Поверьте, Фарелл. Я чувствую, что провидение толкнуло вас в ад, но вы упали настолько глубоко, что оказались в чистилище.
Должно быть Крышка все же сорвалась со своего привычного места за орбитой Прозерпины и упала точно на плечи Фарелла. Если бы брат Склотцки не поддерживал его, то он вряд ли бы мог стоять. Монах давал опору, жемчужина движение. Каким-то невероятным образом излучаемое ею тепло пронизало тело многочисленными щупальцами, нитками, обвившими мышцы, суставы, кости, забралось под черепную коробку осторожными ложноножками и приняло на себя управление раскисшим и негодным организмом.
Теперь шли не они. Пространство сминалось, подгребалось и превращалось в пыль под ногами, светящиеся двери нирваны слились в огненный пояс, стандартный металлический коридор купольного поселения на поверхности планеты с непригодной для дыхания атмосферой взорвался, разнесся вширь и ввысь рваными черными полосами, чтобы там, в бесконечной власти Ужаса и Страха перевиться в любовном экстазе ядовитых змей, выплескивая на мертвую землю под мертвые небеса такое же черное и ядовитое потомство. Полозы сплетались в колонны и купола, твердели и покрывались антрацитовой лепниной, отверстия зарастали слюдяной мозаикой, где проступали жестокие крючки каббалистических надписей, заклинавших творение нового мира под древними небесами. То был взрыв. Еще один взрыв, как и тот, самый первый, творящий; нескончаемое круговращение перводвигателя, источник которого всегда во вне, словно манящая и недоступная грубой материи звезда. Им удалось, внезапно понял Фарелл, им удалось
