не ею, несчастной пушинкой в водовороте судьбы, отягощенной неясным стремлением и зачаточной этикой всегда предающего Человечества. Великий мог узреть крайности, но даже он оказывался бессилен перед плотно упакованной волной состояний, бесконечностью, спрессованной в квант убогой души, порождающей пустоту без ориентиров, намеков, спасительных отговорок и удачи. Вселенная давала в Одри тот полный ноль, ту точку отсчета, по все стороны от которой были беспредельности могущества, творения, желания, но женщина оказалась лишена, отрезана от первоимпульса, потеряна для вращающегося в холостую перводвигателя, и поэтому вечное возвращение внушало иллюзию событий.
Только оглупляющее осознание величия и всеобъемлющего презрения спасали Одри от проницательности могущественного усула Ойкумены, провидением оказавшимся на убогом толкаче нищеты и порока. Потрясение требовало разумного и прагматичного убеждения, так как романтика была еще худшим пороком, чем молодость. Внезапный страх трансформировался в половое влечение к этой одаренной бабочке темноты Внешних Спутников, притягательность действительно пролегала сквозь жуткий профиль падшего ангела, а некоторая загадочность могла оказаться остатками запрещенных наркотиков, того сорняка, после которого время навечно рассыпалось в калейдоскоп хаотично перекоммутированных эпизодов.
- Вы можете опереться на мою руку, даме, - разрешил собеседник.
- Моя одежда...
- Суть красоты - ваши одеяния, даме. Корабельный ад горяч и душен, отбросы малых сил исполняют крысиный бег, но вы под моим покровительством. Пройдемте еще один круг.
Мир вывернулся и распластался у их ног притворной откровенностью распятых переборок и коридоров, шлюзов и примитивной моторики скрипящих лифтов, откуда из щелей усталыми драконами с гниющими клыками выдувался горячий пар, брызгала смазка совокупляющихся деталей, сладострастно облизывающихся на нагое тело Одри. Ее вели, и послушание являлось облегчением участи ввергающейся в нижние этажи микроскопической модели Ойкумены женщины, чье предназначение - ломкость хрупких игрушек в нетерпеливых руках древних маразматиков. Механизированная природа рассыпалась у их ног, спаивалась в какой-то фырчащий и неразборчивый комок грязи, воя, ветоши, неожиданно чистых ручейков воды, сочащихся из труб, устилающих небо над головами. Темные фигуры были обучено незаметны в своих мешковатых комбинезонах, где голая кожа нежданно блистала таким невыносимым соблазном, что грубые, обезьяньи рожи прятались за остатками изуродованных пальцев, не смея шевельнуться в ослепляющем пороке величия. Здесь не было достойных - эта клоака, основа, без которой пространство нельзя было стянуть в нечто, помещающееся в ладонях, примитивная сила, размазанная по неистовой ярости термоядерного синтеза, смешной паровоз, выброшенный извращенной фантазией в промежуток между сферами Нептуна и Урана. Низвергнуть дьявола с небес только для того, чтобы исступленная земля взметнулась ввысь от проклятья. Упасть, чтобы подняться.
- Вы слышали, даме, подлинную природу малых сил? - поинтересовался великий.
- Да, мастер, мне ведомы прихотливые лабиринты женской порочности, ответила Одри.
- Лоно и похоть родят ничтожество, ужасающее творение сознания и эволюции, чье видимое рождение еще не приводит к рождению подлинному. Сталь насилуют, чтобы получить клинок, пространство сжигают, чтобы двигать корабли, малые силы уничтожают, насилуют и сжигают, чтобы воссоздать величие.
Жар лился из преисподней реактора и словно высекал свет из тяжелого, грязного воздуха, пронизывая его снопами искр. По обе стороны узкого прохода, прорезанного ввысь, под своды рая, теснились клетки, забранные толстыми прутьями, щетинившиеся крошечными руками малых сил. Вновь? Вновь вселенная вытащила всю ту же карту навязчивого проклятия, возвращения, утомительного вращения вокруг центра притяжения личной ойкумены Одри?
- Почему это здесь?
- Рабы, уверенность, жалкая пристройка для какого-то ничтожества с миллиона захолустных мест нашей грандиозной помойки, даме. А может быть, они для вас?
Рука обожгла ее плечо, развернула и прижала к ледяным решеткам. Острые коготки вцепились в спину, и Одри задохнулась в крике отчаяния и жалости, жалости не к уже погибшим, а к самой себе, замершей в безначалье чьей-то судьбы, все еще слепой и ведомой, не имеющей сил, отдающейся, но не дающей, воплощение проигрыша и безнадежности. Она распласталась на стальном убежище нищеты, получая муку и наслаждение, ломая ногти о ржавчину решеток, выгибаясь и потея, содрогаясь от разламывающего тело противоречия, и собственное обличье здесь не казалось ошибкой или игрой случайности, а мудро предопределенной иллюстрацией грехопадения в бездну трюма.
- Вы прелестны, даме, - ухватил ее обезумевший взгляд великий. - Но подлинность наслаждения еще неведомы вам. Вы балансируете, чтобы не упасть, не понимая - в этом и заключается весь смысл - упасть, обратиться в ничтожнейшего из червя...
Шершавая сталь за спиной Одри исчезла, и она со всей медленностью мертвого листопада опустилась в расплескивающееся от ее содрогающегося тела нечто неожиданно живое, теплое, хнычущее, дикое в своей инстинктивной голодной жажде никогда не пробованного материнского молока. Шатающиеся зубы вцепились в напряженные соски, пальцы тянулись к губам и волосам с неустанностью хищного животного, почуявшего кровь. Сияющее небо верхних палуб отлетало в черноту спутанных волос и ничего не выражающих сморщенных, маленьких лиц. Одри закричала.
- Нет! Нет! Нет! - пальцы стиснули податливую мягкость, и за крестом распятой на полу девушки вспыхнул огонь. Еще, еще и еще. Каждое отчаянное 'нет' генерировало всплеск, волну, цунами адского жара, превращающего длинную череду клеток в пылающую ленту стекающих в зевы Утилизатора еще ломких, агонизирующих тел. Воздух сплетался с ревом сирены, водопады стужи стекали в узкую бездну трюма, сбивая пламя и отступая от нового натиска обезумевшего 'нет!'.
Бестолково метались люди, а в узоре распада, иллюзорной гибели сохранялось жесткое ядро кристаллизации - спокойная фигура величия и несгибаемости. Кораблю ничего не грозило, весь ужас был только в разуме праздных и мелких людишек, неважно какой ярус занимали они в королевском ковчеге. Можно смеяться, наслаждаться, но не было ничего нового под солнцем, лишь суета сует. И прежде чем уйти в бездонный мир собственных грез, превратиться из столпа в демиурга, растянуть распад в вечность, вспыхивающей в умирающем мозгу еще одной вселенной, следовало бы подыскать замену, якорь, связку с покидаемой реальностью, прощальную насмешку над пристойностью и этикетом. Почему бы фениксу не восстать из пепла обновленным, сжечь все привязанности и обязательства ради приобщения к величию? Разве сказанное не понравилось ему и странная идея не превратила ночь в празднества огня и смерти?
- Вы никогда не замечали, что время порой играет с нами в странные игры? Словно ничего не изменилось в прошедшем, осталось на своих местах, продолжает жить замершими и, в то же время, движущимися событиями? А вы, как быстроногий Ахилл, летите на гребне волны, и настоящее кидает обманчивую новизну вам в лицо? Нечто встало после вас, остановилось, выпало из крысиного бега без цели и смысла, приобрело вязкую значимость, отпало от ложных убеждений, превратилось в рай?
Каждое сказанное слово пробивало брешь в потоках огня и холода. Пространство занудливо подвывало, сворачиваясь из бесстыдной распластанности, и безумие света захлестывало Одри, облекая ее в тепло снятого платья.
Смена картинки.
Не было больше трюма. Они были богами, их место - верхние ярусы тесного мирка 'Королевы Марии', ободранной рухляди, обломка былого величия и единения Ойкумены, стыдливо прячущего упадок и ржавчину ярким освещением, щедро заливающим кают-компанию. Дрожь трюма осталась глубоко внизу, но не хватало сил ни на удивление, ни на объяснение себе самой подобной глубокой и невероятной метаморфозы. Единственным облегчением было то, что между пустотой памяти и настоящим теперь пролегал узкий слой бреда, галлюцинаций, фантазий, чего угодно, лишь бы забыть о космическом ничто, поселившимся в голове.
Слова, при всей их непонятности, выпадения из контекста смысла, спора или разговора, вносили организующий порядок, задействовали автоматику хороших манер, вежливости, аристократизма, отпихивая в темные уголки смятение и потерянность. Мир продолжал проявляться, и вот уже кончики пальцев ощутили шершавость обеденного столика и холодный пластик очков. Почему-то Одри была уверена, что это именно
