отвесные стены ледника сошлись, сомкнулись в судорожном сглатывании, улицы вздыбились под немыслимыми углами, и обезумевший от ужаса Кирилл увидел все. Он растекся, расплылся тонкой пленкой по шероховатой подложке, окутал каждый выступ ветхой бумаги призрачного полиса, слился с ним, пропитал его, стал им. Бездонные провалы мрачных тайн, затхлого ужаса и страстного трепета, уставшие пребывать в надоедливом сне великих устойчивым кошмаром пограничья между смертью, похожей на жизнь, и жизнью, неотличимой от смерти, тянулись к бесконечности искрящих ноэм, к волшебным сгусткам производящего смысла, словно еще раз стремясь воплотиться в нечто реальное, вырваться из пустой оболочки меона страшным драконом долгожданного апокалипсиса.
Его располосовали на части, окунули в тяжелое озеро кислоты и перемололи крепкими зубами сервировочных механизмов. Черная луна крохотной дробинкой выкатилась из расчлененного тела, замерла перечной горошиной на вершине молочного клыка и скатилась в пищевод колосса, задумчиво пережевывающего только ему и принадлежащую Ойкумену. Нет, хотел крикнуть Кирилл, нет, но у него не была рта, чтобы кричать, он был лишь мертвым препаратом продления агонии, мучительной боли, крохотным колесиком среди миллиардов других крохотных колесиков, бессмысленным механизмом воспроизводства зла - бодрящей пилюли смерти.
Сон разума исторг чудовищ. Полиаллоидные сферы киновари тяжело ударялись о землю, деформировались, сморщивались, плющились, сквозь натянутую блестящую пленку проступали каркасы зародышевых механизмов, которые от соприкосновения со снегом взрывались неуловимой сменой метаморфоз, словно большие и неуклюжие насекомые ворочались внутри плотной оболочки куколки и пытались выбраться из нее. Купола ядовитой ртути разрывались изнутри лазерными резаками, и уроды выползали наружу, волоча за собой толстые энергопуповины, отряхивая лапы от приставших родовых пленок. Хитиновая броня формировалась уже на ходу, застывая на ледяном ветре сероватыми сочленениями с короткими отростками сенсоров. Пока еще полуслепые создания медленно сползались к фарватеру и окунались в кипящую воду. Раздавался отвратительный шелест, как будто все корабельные тараканы собрались в одном месте, слиплись в колоссальный брачный шар и покатились по ржавым лабиринтам толкача, выбрасывая оплодотворенные капсулы с полупрозрачным потомством.
Согревшись и раздув бока, машины выбирались из воды, обдирали лапами лед и замирали по берегам фарватера уродливыми тенями боевого охранения, а откуда-то издалека уже раздавался траурный вой похоронной процессии. Завод кончался в механизированных внутренностях ледника, постепенно утихал ветер, замирали тучи, воздух терял морозный привкус, и лишь вода гальванизировалась фарватерной нитью, на поверхности застывая желеобразной массой. Кто-то отключил надоевшую игрушку и запустил в твердь небес громадных сияющих рыб с золотистой чешуей и шафрановой инкрустацией таинственных иероглифов. Они выныривали из глубины тьмы новыми солнцами, терлись раздутыми брюшками о кончики спиральных башен, разевали рты, выпуская индиговые пузырьки. А город прорастал длинными зелеными щупальцами хищной травы, вытягивающейся в небо плотными пучками.
Кирилл подобрал скорчер, отполз от воды и медленно побежал вдоль улицы, ощущая как внутри что- то рвется, что-то отдирается, подмокает и сочится. Вой, скрежет и лязг нагоняли его, накатывали волнами, заставляя инстинктивно пригибаться, хотя это было бесполезно и бессмысленно. Все было бесполезно и бессмысленно, потому что тысячи механических блох уже взвивались в небо, волоча за собой буксирные тросы, падали густым дождем волна за волной, вздымая далеко впереди плотные полотнища пыли и снега, вгрызались в мерзлоту и натягивали, наматывали силовые нити, которые струнными лезвиями полосовали воздух, оставляя в лишенной завода субстанции дымчатые разрезы. Неуклюжие охранники, случайно попавшие под удар, разваливались величественными башнями и обрушивались с тоскливым стоном агонизирующих голиафов.
Родился и усилился визг вращающихся барабанов, скручивающих буксирные тросы, 'э-э-э-хой!' подхватили армии рабов, упираясь в длинные ребра похоронной галеры, и земля содрогнулась от ритмичной поступи жертвенных тварей, отправившихся в свой первый и последний поход через полис мертвых.
- Если идти, то всегда достигнешь цели, даже если ее вообще не существовало, - сказал Борис.
- А если только думаешь, что идешь? - спросила Одри.
Борис пошевелился и передал визор Одри.
- Посмотри сама. Идем мы, а они стоят на месте.
За прошедшее время лагерь преобразился. Он сдулся и ужался в глубину снежного периметра, окутался непроницаемой черной тучей, внутри которой что-то жужжало, словно разъяренный рой. Люди собирали последние термопоглотители и швыряли их в тучу, отчего по антрацитовым бокам змеились всполохи бездонной тьмы.
- Они нападут на процессию. Глупо.
- А может и не глупо. Отвлекающий маневр, - пояснил Борис. - Прикрытие тех, кто будет прорываться в туле другим путем.
- Другого пути не существует, - возразила Одри. - Это единственный путь смерти. Я чую других нечек... пиявок... или что тебе больше нравится...
- Мне больше ничего не нравится.
Анестезия проходила. Внутри все размораживалось, набухало, ныло, как огромный криосейф с запасными органами, лишенный питания. Вот так и бывает. Только так и бывает. Последняя черта пройдена и они достигли стадии взаимно одобряемого симбиоза. Уж она-то понимала в этом толк - нечка не только отнимает, но и дает. Кровь взамен на антикоагулянты, жизнь взамен на эйфорию любви, нежности и привязанности. Химический стимулятор счастливой смерти. И горя. Ведь нечка тоже умеет страдать. Их создатели были шутниками. Они заложили много веселья в разверстые пасти пиявок. Паразит страдает от потери своего хозяина. Плачет, теряет в весе, вспоминает - и ни капли подлинности за всей аппликацией псевдочувств. Пара лишних имплантатнтов-переключателей, дожидающихся достижение организмом марионетки критической точки голодания и полного разложения ферментного наследия предыдущего носителя. Вот название любви - 'ферментное наследие предыдущего носителя'. А затем - щелк! срабатывает хемеотриггер, и нечка выходит из депрессии.
Механическая блоха врезалась землю, расправила ножи и кинулась к Одри с Борисом, стрекоча, взвывая от перегрузок. Густой пар, капли смазки вырывались из под чешуи, а где-то высоко все еще вился в воздухе буксировочный канат. Острые лезвия взрезали броню, Борис почувствовал удар холода, выстрелил в надвигающуюся пасть, устланную присосками, но блоха сглотнула пламя и следующий ее удар пришелся по лицу. Экзоскелетные компенсаторы выдержали, но мир поблек, по нему расплылись серые пятна слепоты, в грудь воткнулись болезненные уколы, и Борису показалось, что теперь конец, но включился форсаж, и он ударил скорчером по тупой круглой башке, по соцветиям глаз-стекляшек, ощущая как кто-то вбивает в его промороженную плоть громадные стальные балки.
Одри замерла. Она была готова к удару, но в густом облаке с черными и красными прожилками было трудно что-либо рассмотреть. Главное - не спешить, главное - не спешить... И не вздумать трогать эту тварь руками... Почему тварь? Она не тварь... Двоюродное создание... Тупое и агрессивное... Бессмысленное, если бы не канат... канат... Мы не пользуемся скорчерами... Мы предпочитаем мономолекулярные нити... Как тебе это понравится, тварь-подруга? А так? А еще вот так?
Концы каната разошлись, в прорехе вспыхнули огоньки контроля и поверхность стала заливаться стеклистой массой. Крохотные чешуйки оттопырились, и изнутри распустился цветок, сплетенные из алмазных струн. Ядовитые лепестки скользнули по запястью с невозможной легкостью отшелушив броню, но Одри нанесла еще удар, еще, канат рвался и срастался, отплевываясь все новыми цветками, но потом звенья окончательно разошлись, распались, истекая уже бесполезными порциями клея.
Блоха дернулась, отлетела, и наступил покой. Тело болело от чрезмерной дозы коктейля, внутри поселился паровой молот, мощно ударяющий по стальному сердцу, прогоняя кровь мощной волной по артериально-венозной дельте. Броня срасталась в месте разреза, а обломки блошиных лезвий испарялись на морозе. Балансировка сенсоров приходила в норму, серые пятна исчезали, но общая голограмма окружающего мира побледнела и по ней прокатывались темные сполохи помех.
Одри сидела рядом с блохой и зажимала запястье. Сквозь пальцы сочилась густая жидкость и падала на бедра. Угольные пятна расплывались многоногими кляксами.
- Дай посмотрю, - попросил Борис.
- Ничего страшного. Укус орхидеи.
