последовательность.
Господин видел ее урок. Презренный раб, грязь у ног великих, был падок на страсть. Сидя на нем и наблюдая, как жизнь просачивается сквозь его глаза и опадает в ее теле, она была даже слегка разочарована. Господин присел на постель и взял из ее рук силок, скрученный из платка. 'Неплохо, неплохо. Брать жизнь самой - сила. Но настоящая сила в том, чтобы уступать смерти'. Он обернул силок вокруг своей шеи, привлек Одри к себе, и вновь была страсть. Он не бился и не сопротивлялся, но когда она очнулась, он потирал горло и улыбался. 'Поддайся смерти. Иди с ней рядом. Двигайся в ритме случая. Будешь жива'.
Жизнь. Кто сказал, что она - достоинство? Что она - богатство? Те, кому не давали умереть? Кого держали на самом пороге, где-то между жизнью и смертью? Смерть - неприличное слово. Великие его не любят. Но не боятся, как малые силы. Ее беда - в безразличии. Только безразличие заставляет говорить правду. Нет знаний, которые достойны жизни. Поэтому трус лжет. Смелый молчит. И только равнодушный откровенен. Она перестала быть трусом, когда увидела Ка. Но ей так и не удалось стать смелой.
'Не вздумай быть смелой', - предупреждал руководитель. - 'Твои клиенты не любят смелых. Они трусы, падаль, черви. Они любят только трупы, а у трупов нет адреналина. Ты должна быть глиной в их руках. У смелых есть цель и этика. У тебя не должно быть ничего'. Ее хорошо учили. Ей везло на учителей. Она была послушной ученицей. Глиной в их руках.
Такова смерть, девочка, сказал Ка. Мы стоим за спиной и дожидаемся своего часа. В нас не верят, но это только слова. Нам о многом предстоит поговорить. Тайна тьмы будет открыта тебе, а свет ты найдешь сама. Может быть. Может быть.
Там тоже веяло холодом, внезапно вспомнила она. Там тоже были серые стены, словно в одно мгновение обсидиан выцвел от страшного дыхания Ка. Он дышал вечностью, а вечность была зыбкой и промозглой. Оставалось добавить к ней кровь. Наверное, она была смешна в своих попытках. Кончик меча лишь скользил по белизне одежд, с каким-то шелестом прокатываясь сталью по плотному холсту, а ей все не удавалось нанести последнего удара. Пространство расширялось, а ей не удавалось преодолеть его. Она позабыла все уроки. Ее ударов хватило бы на целую стаю оголодавших наемников и уж во всяком случае - на тех крыс, которые копошились в энергетическом отсеке. Все - обман, обман, обман. Но она и не могла надеяться на что-то иное. Молодость и знание - прерогативы старости. В конце концов, ему надоела истерика, он выхватил меч из рук и прижал ее к себе. Там не было тепла, но это был он.
Издали Плутон походит на глазное яблоко, пораженное тяжелой формой трофической язвы, съевшей радужку и зрачок, извлеченное из глазницы и подвешенное ни на чем - мертвое, серое, с синими прожилками и огромной приполярной областью запекшейся крови с черными вкраплинами разложения. Но внутри мертвечины копошились люди, используя обрывки вен и капилляров как пристанища для себя и своих машин. Ничего живого наверху, на катящейся по Крышке планеты. Фамильный склеп на несколько сотен человек. Сотни километров обитаемых и заброшенных коридоров. Тысячи душ, не нашедших выхода к свету и бредущих в утреннем тумане без цели и без смысла. Когда что-то созревало в здешнем гнойнике, поверхность вспухала огнем и выбрасывала в пространство корабль, идущий тьмой, так как свет требовал воды. Их треугольные тела-личинки прятались в плотной и липкой паутине, напиваясь энергией, высасывая тепло из тел заключенных, и Одри не была исключением.
Но что-то, наконец, случилось в этом отстойнике мироздания. Кто-то не привык лакомиться мертвечиной и отбросами. Оказывается, кровь пахла. Тяжелый, влажный, металлический запах, который однако не возбуждал, а пугал, будил внутри такой же тяжелый, влажный, металлический страх. Она придерживалась за стену и старалась, по возможности, не наступать на почерневшие лужи. Когда это не удавалось, и ступне приходилось прикасаться к холодной и липкой субстанции, она убеждала тело - мало ли какую гадость могли пролить здесь... Затем еще шаг, которого было вполне достаточно, чтобы выбраться на сухое место.
Потом она заметила, что стены украшают почерневшие отпечатки ладоней и даже какие-то надписи агонизирующей вязью. Орел. Путь Орла. Конечно. Кто еще мог быть голоден в царстве Плутона? Только зверь, случайно забредший откуда-то. В этом не больше паранойи, чем после дозы нейрочипов. Смутные слухи ходили давно и те, кому было интересно, прислушивались к ним.
Он умер, умер, била она кулаками по полу. Дешевка, возразил Ка, тебе должно быть стыдно за такую дешевку. Не давай волю эмоциям, особенно эмоциям положенным или ожидаемым. Мы одиночки в мире, и ритуал лишь дарит иллюзию со-общности. Толпа убивает личность. Поэтому не посещай собраний нечестивцев. Это еще один урок. Последний. Все уроки тебе преподаны. Нужно лишь постоянно помнить о них, не думать о будущем, не вспоминать о прошлом, пребывая в настоящем. Ты знаешь настоящее? Ты в нем? Тогда оглянись. Лишь великие могут пребывать в настоящем, остальные жуют отбросы давно минувшего, или колятся дозами будущего. Если ты будешь здесь и сейчас, то ты будешь единственной бодрствующей среди стада теней. И ты сможешь сделать все, что тебе полагается. Легче перепрыгнуть Япетус, но это твой долг. Глупцы, не понимающие, что долг и есть величайшая свобода! Они, как воздушные шары, носятся ветром по воздуху и радуются независимости. Свобода - в принятии долга. Радуйся. Теперь ты свободна, ты реальна. Редко кому выпадает такой шанс - взглянуть на Ойкумену свободным и реальным взглядом.
Кто сказал о даре? Это тягчайшее бремя, и лишь воля удерживала ее от того, чтобы не скатиться в дешевую мелодраму с ревом, плачем, страхом и прячущимися за углом чудовищами. Пустота и тишина. Точнее - гул работающих машин где-то на самом кончике осознавания, настолько все стало здесь привычным. Но теперь привычка мешает погрузиться в настоящее. Лишь холодные и липкие лужи возвращают из небытия прошлого. Вот оно - спасение. Нужно не переступать, нужно наступать. Специально. В каждый выплеск чужой и неизвестной жизни. Пусть хоть бессмысленная смерть послужит кому-то смыслом. Почему бы не ей? Голое тело мерзнет. В руке - сплетенный силок, но он пока бесполезен - ее опередили на много шагов и пока не у кого отнимать жизнь.
'Мучения продляют жизнь, - утверждал голос за спиной. - Они доказывают нашу значимость, причинять боль - великий труд, и если кто-то на него решился, значит в его глазах вы обладаете достоинством. Унижает равнодушие, злоба возвышает. Вам, определенно, стоит гордиться. Вы - наша ценность, обшарпанный изумруд в здешней клоаке'.
Но слова не помогали. Отчаяние захлестывало с головой и не было сил выбраться, вынырнуть из этой волны. Оставалось лишь смотреть в стену и тяжело дышать. Ну, может быть, еще шевелить пальцами ног. Как-то подумалось, что она абсолютно забыла о своем теле - оно для нее перестало существовать, превратилось в нечто неважное и утилитарное - так, средство передвижения и повод для мучения души. Нечто, лишь требующее тепла и пищи. Ненужная вещь. Вместилище страстей и пороков, машина, напичканная болью. Что осталось от него после инъекций, холода и голода? И есть ли хоть черточка почетного в этом нечто разваливающемся? Кого можно обмануть морщинами и трясущимися руками? Молодость души - презренна, молодость тела - доступна лишь избранным. Еще один склеп Ойкумены. Скоро здесь не будет ни одного живого. Кто захочет плодить рабов?
С того момента, когда она осознала, что в мире есть солнце и небо, игрушки и родители, она была уже готова занять свое место в иерархии опыта и мудрости. Презренная малая сила, судьба которой - сгинуть в факеле праха под насмешливыми звездами. Биоматериал, развлечение, инкубатор, поводырь, что угодно, что может вынести малое тело. Отбросы полового инстинкта среди великих и вечных. Ей повезло. Повезло в первый и пока единственный раз на пути света от Земли до Плутона. Она стала любимой игрушкой хозяина, не подозревая, что это лишь продлевает страдание. Жесткий ошейник - ерунда по сравнению с распитием невинной души вместе с соком за завтраком. Конечно, ее били - плетка была главным страхом до шести лет, когда из нее просто вытрясали оскорбительную непосредственность и инстинктивную радость, от которой даже на лице великого могла промелькнуть улыбка. Ее социализировали. Приспосабливали жестокостью к тому, что просто бесчеловечно, но и под каким-нибудь хряком, от которого несло луком и перекисшим в помойке желудка пивом, она знала, что хозяин ее не бросит, сохранит, защитит.
Бросил. Предал. Не защитил.
Последний и наиболее важный его урок, который еще предстояло прожить, если удастся вынырнуть из искусственных грез. Вновь и вновь слышишь его голос: 'Не строй иллюзий, девочка. Не строй красивых иллюзий - в мире нет красоты. Не пугай себя иллюзиями страшными - миру ты абсолютно безразлична. Мы бежим вслед за ним и лаем, полные удушливого самомнения и величия, а он идет своей дорогой, без слов и
