привезенных романов. При этом не меньше времени, чем самое чтение, занимали у него размышления над переживаниями героев и превратностями их судеб, а также попытки представить себе те места, где происходили описываемые в романах события.
Читая о таких городах, как Париж, Лондон или Женева, он был вынужден собирать в кулак все свое воображение, чтобы хоть как-то представить их себе. В большом городе ему за всю жизнь довелось побывать всего один раз. Об этом центре цивилизации – Ибарре – у него сохранились весьма смутные воспоминания: мощеные улицы, ровные квадраты из почти одинаковых, выкрашенных в белый цвет домов, да еще разве что центральная площадь, по которой в тени высокого собора прогуливаются взад-вперед какие-то люди.
Эти неясные воспоминания были, пожалуй, единственным связующим звеном между ним и большим миром, где в основном происходило действие романов. Читая о неожиданных поворотах в судьбах героев, то и дело оказывавшихся в далеких городах с красивыми, торжественно звучащими названиями, таких как Прага или Барселона, он был вынужден признаться самому себе в том, что Ибарра, судя по всему, не принадлежала к числу тех населенных пунктов, в которых есть место большой и красивой любви.
В юности, на пути из горного поселка в амазонские дебри они с Долорес Энкарнасьон дель Сантисимо Сакраменто Эступиньян Отавало проехали два других города – Лоху и Самору. Впрочем, в обоих этих городах они задержались очень ненадолго, и теперь Антонио Хосе Боливар вряд ли смог бы сказать со всей определенностью, возможно ли горение настоящей любви на их территории.
Но больше всего ему нравилось представлять себе снег – думать о том, какой он, да и вообще что это такое.
Еще ребенком он видел снег издалека: белое покрывало, неровное, словно сшитое из множества ягнячьих шкур, опоясывало склоны вулкана Имбабура. Познакомиться с этим природным явлением ближе старику не довелось, и порой он воспринимал поведение героев книг как немыслимую дерзость: ведь если верить тому, что написано, то они запросто могли ходить по редчайшей красоты ковру, явно нарушая его целостность и даже не задумываясь, что он просто-напросто может испачкаться.
В те дни, когда дождя не было, старик вылезал из гамака еще затемно и спускался к реке, чтобы помыться. Затем он готовил себе еду – сразу на несколько дней: немалое количество риса, большую миску нарезанных ломтями и обжаренных зеленых бананов и куски обезьяньего мяса, если, конечно, этот деликатес оказывался в его распоряжении.
Переселенцы не слишком высоко ценили обезьянье мясо. Они никак не могли взять в толк, что это жесткое и непривычно пахнущее мясо всеядного и самого высокоразвитого из животных куда богаче протеинами, чем плоть выкормленных одной растительной пищей и совершенно бестолковых свиней и коров. Было у обезьяньего мяса и другое достоинство: для того чтобы прожевать плотный, порой похожий на подметку кусок, человеку – особенно тому, кто не располагал полным набором здоровых, годных к службе зубов, – приходилось подолгу жевать его. Это быстрее давало ощущение утоления голода, а организм получал ровно столько пищи, сколько ему было необходимо, не перегружая при этом попусту желудок и всю пищеварительную систему.
Запивалась еда чашкой крепкого кофе. Зерна Антонио Хосе Боливар обжаривал сам на большой чугунной сковороде. Сам же он их и молол при помощи двух подходящих по форме камней. Сладость кофе придавали несколько осколков большой сахарной головы, а крепость его повышалась за счет некоторого количества добавляемой в чашку фронтеры.
В сезон дождей ночи тянулись дольше, и старик валялся в гамаке до тех пор, пока голод или желание облегчить мочевой пузырь не заставляли его вылезти из постели.
Одним из немногих преимуществ сезона дождей являлось то, что в это время года можно было не заботиться о завтраке. Достаточно было спуститься к реке, нырнуть, перевернуть на дне несколько камней, покопаться в иле – и в распоряжение Антонио Хосе Боливара поступала дюжина вкуснейших раков.
В то утро все шло как обычно. Старик разделся, обвязал себя вокруг пояса веревкой, конец которой крепко привязал к одной из опор пристани. Это делалось на тот случай, если внезапно ускорившееся течение станет сносить его от берега. Не меньшую опасность могло представлять и столкновение с каким- нибудь тяжелым бревном, из тех, что река в это время года в изобилии несет в своих мутных водах. Наконец, зайдя в воду по грудь, старик глубоко вдохнул и нырнул.
Вода была совершенно непрозрачной, но это не помешало опытному ныряльщику сдвинуть с места несколько камней и ловко взрыть руками ил под ними. Потревоженные раки сами вцеплялись ему в пальцы клешнями. Антонио Хосе Боливару оставалось только потерпеть, пока их соберется достаточное количество.
На берег он выбрался с целой грудой отчаянно извивающихся раков.
Отцепляя их одного за другим от своих пальцев и перебрасывая пленников в припасенный мешок, Антонио Хосе Боливар вдруг услышал какие-то крики.
– Каноэ! Там каноэ! – доносилось со стороны поселка.
Старик напряг зрение, пытаясь разглядеть сквозь пелену дождя приближающуюся лодку. Это оказалось абсолютно безнадежным делом. Капли падали на речную гладь с такой частотой, что даже крути от них не успевали разбегаться по поверхности воды.
Кто бы это мог быть? В такой ливень, в самый разгар сезона дождей отправиться в путешествие по реке мог только безумец.
Крики по-прежнему не стихали, и вскоре старик смог разглядеть сквозь завесу дождя силуэты нескольких человек, сбегавших по берегу к пристани.
Антонио Хосе Боливар оделся, оставил мешок с раками у входа в дом, накрыв пленников в целях лучшей сохранности тяжелой глиняной миской, и, набросив на плечи полиэтиленовый дождевик, пошел в ту сторону, откуда доносились голоса.
На место происшествия он прибыл одновременно с алькальдом. Толстяк явился на берег голый по пояс, укрываясь от ливня под огромным черным зонтом. Несмотря на такую защиту, все его тело сочилось собственной влагой.
– Какого черта? Что здесь происходит? – прокричал алькальд, обращаясь к тем, кто уже собрался на берегу.
Вместо ответа ему показали на лодку, уткнувшуюся в берег чуть выше пристани по течению. Такие подобия индейских каноэ делали на скорую руку золотоискатели. Изготовленные без должного умения и усердия, эти суденышки с трудом держались на плаву. Вот и это было наполовину заполнено водой. Не затонуло оно только потому, что было сделано из не успевшего промокнуть насквозь дерева. В лодке лежал покойник. У него было разорвано горло, а руки сплошь покрыты глубокими царапинами. На одной кисти – той, что свешивалась за борт, – пальцы уже были объедены рыбами. Кроме того, у трупа не было глаз. Скальные чайки, небольшие, но невероятно сильные, красного цвета птицы – единственные из пернатых обитателей сельвы, способные летать в разгар сезона дождей, – позаботились о том, чтобы навсегда лишить лицо покойника какого бы то ни было выражения.
Алькальд распорядился, чтобы труп вытащили на пристань. Опознали покойного довольно быстро – по зубам.
Это был Наполеон Салинас – золотоискатель, побывавший накануне на приеме у доктора Рубикундо Лоачамина. Салинас был одним из тех немногих, кто настаивал не на удалении сгнивших зубов, а на заделывании зиявших в них дыр золотыми самородками. За последнее время его рот превратился в настоящую золотую россыпь. И вот теперь на лице покойника в буквальном смысле слова сверкала улыбка. Впрочем, на собравшихся эта ухмылка судьбы не произвела особо сильного впечатления.
Алькальд покрутил головой и, найдя взглядом старика, спросил:
– Ну и?… Что скажешь? Опять та кошка?
Антонио Хосе Боливар Проаньо наклонился над покойником. Мыслями при этом он был далеко – у своего дома, где остались в мешке раки, придавленные миской. Внимательно осмотрев рану на шее трупа, он перевел взгляд на изодранные руки и, разогнувшись, утвердительно кивнул.
– Ну и черт с ним! Одним больше, одним меньше… Рано или поздно все там будем. А этим ребятам вообще на тот свет прямая дорога, – заметил алькальд.
По-своему потный толстяк был прав. Во время сезона дождей золотоискатели сидели в своих плохо построенных и протекающих хижинах, дожидаясь, пока ливень хоть ненадолго стихнет. Впрочем, эти
