и грубым табаком.
— Это я что-то в жизни не то сделал, — растерянно произнес капитан.
Он ясно помнил, что получил смертельную рану в живот и что это было совсем недавно — в сражении при Арденах. Кроме этого он видел своих солдат умерших самой неестественной смертью, не говоря уже о лейтенанте Клоде Анри, с которым, как с живым, здоровался накануне увольнительной. Вот чего он понять не мог. Пусть психиатр доходчиво и объяснил причину его галлюцинаций вполне естественными причинами, капитан Ковель после достаточно долгих размышлений абсолютно не верил ему. Дело было в том, что все перемешалось: то, что было вчера, стало сегодня, и, наоборот, то, что было сегодня, стало двухмесячной давностью.
В этот момент майор от шампанского сошел с ума. С ним и раньше такое случалось. Известно было, что майор Качинский был тяжело контужен, упавшим на него лафетом. Последний раз капитану Ковелю пришлось скрутить майора и заплатить штраф за разбитую посуду и порубленную мебель. Правда, платил Ковель из кошелька майора Качинского. Но все равно было неприятно.
На этот раз майор Качинский выхватил из ножен палаш и вообразил, что на него напали.
— Бей бошей! — кричал майор, размахивая ржавым палашом.
Перво-наперво пострадал патефон. Издал сварливый звук, он отлетел в угол под фикус. Затем брызнуло осколками зеркало. Каким-то чудом майору Качинскому удалось зацепить люстру, и только после этого дико закричала Марыся. Прикрывая грудь, она бросилась к двери.
— Врешь! — бешено вскричал майор Качинский. — Полония превыше всего! — и, как показалось, капитану специально изо всех сил рубанул Марысю в тот момент, когда она уже почти выскользнула из нумера, а потом не долго думая и Зизи, и напоследок самого его — капитана Ковеля. Напрасно он пытался спрятаться за спинку кровати. Напрасно он кричал, что он капитан Ковель и что они в публичном доме, а не на плацу. Лишь продлил мучения: вначале майор Качинский отрубил ему пальцы на правой руке, затем в классическом выпаде насадил, как бычка на шомпол. В последний момент жизни капитану Ковелю показалось, что его убил не плешивый майор Качинский, а сам Бог войны, разумеется, в образе огромного пса, сидящего на горшке. В ответ он громогласно рассмеялся. Самое страшное заключалось в том, что во всем напрочь отсутствовала всякая логика.
2. Чудо в Лучанцах
В низине машина вязла, а на подъеме скользила. Водитель невозмутимо вылезал из кабины и подкладывал под колеса ветки и камни.
Ивон Поплавски с раздражением слушал трескотню Зои Кутью — дамы белесой и надоедливой.
— Вы сами увидите… это нечто невообразимое… Европа такого еще не знала…
— Ну да… — брезгливо думал Ивон Поплавски, — не знала… куда нам… Все хотят стать просвещенными…
Третий пассажир на переднем сидении за всю дорогу не произнес и слова, и, кажется, даже спал. Над спинкой торчали его широкие плечи, вороник драпового пальто и котелок. Уж кто-кто, а он легко переносил тяготы дороги.
Как его там? Ивон Поплавски достал из-за пазухи газету и, стараясь не прикасаться взглядом к заглавию 'Чудо в Лучанцах', прочитал под статьей: Калембал де Труа. Наверное, псевдоним. Газетная звезда. Точнее выскочка — столичная штучка. Каким ветром его занесло в нашу дыру? Вообще-то, Ивон Поплавски и сам не против отдохнуть в горах, но не в марте, когда все плывет и тает. Весной и крестьяне лошадь жалеют.
В другие времена Ивон Поплавски ни за что не поехал бы в такую распутицу, но звонок из министерства пропаганды и намек на заинтересованность регента произвели нужное действие. К тому же ему доставили целую пачку газет с фотографиями. Просвещенная Европа должна знать, что мы не лыком шиты! И все из-за глупого журналистского любопытства. Жили бы себе спокойно и жили. При виде долины и крыш, засыпанных снегом, Зоя Кутью принялась с новым вдохновением за свою трескотню:
— Я вам писала…
— Имел честь познакомиться…
— Ну вот видите, — обрадовалась она. — Его величество лично заинтересован…
— Да, я в курсе, — отозвался Ивон Поплавски, — мы должны показать всему миру, ну и прочее…
— Так вы согласны забрать его в столицу?!
Вот ее мечта! Столица! Как бы хорошо там зацепиться. Выскочить замуж за какого-нибудь банкира. На худой конец и журналистишка подойдет.
— Разумеется…
Был снисходителен, но в меру. Он еще не знал, как вести себя с ней и с тем чудом, которое уже неоднократно пытались прибрать к рукам всякого рода проходимцы. Ну и что? Чудо! Он даже не знал, как правильно его назвать. Шар, что ли? Нет, плохо звучит. В общем, 'нечто'. Так о нем чаще всего и писали. 'Нечто из Лучанцах'.
— Мы устроим выставку и турне по Европе! — она изящно прикоснулась к его перчатке. — А осенью поедем в Америку… — и томно: — Вы бывали в Америке?
Боже мой! Его передернуло. Но он сумел сохранить невозмутимость на лице и решил соврать, что бывал. Пустить пыль в глаза, и все такое. Наговорить кучу глупостей и вранья. Но она уже не слушала:
— В Америке?! — Зоя Кутью, как истая истеричка, задохнулась.
Ивон Поплавски стал смотреть в окно. Он не любил чужую слабость, пусть она была и женской. А истеричных особ в юбках на дух не переносил — своей хватало в виде жены, вспоминать о которой, разумеется, в данный момент совершенно не хотелось. Приеду, будет кормить холодными котлетами, с неприязнью представил он. И так каждый вечер в течение пятнадцати лет. С ума можно сойти. Нет, лучше не думать об этом.
Скалы были мокрыми, голые ветви с хлопьями тающего снега. Осклизлые корни, какие-то, потеки, похожие на сопли или слизь. Колеса разбрызгивали грязь. Навстречу ползла телега, запряженная быками. Едва разминулись. При этом Зоя Кутью тонко взвизгнула — еще полметра вправо и они бы благополучно скувырнулись по склону к домам и каменным заборам.
И пусть! Вдруг с озлоблением со всему женскому роду подумал он.
На крохотной площади в центре деревне — большего не позволяли скалы — ждали: староста и учитель в очках. Оба в сапогах и зипунах. На головах медвежьи шапки. На их свирепых, заросших лицах было написано: и какого лешего вас принесло? Сидели бы в своем городе. Мы и сами разберемся. Впрочем, лицо учителя, кажется, было бритым, но с густыми усами, закрывающими губы.
— Любезный! — Ивон Поплавски, не желая выходить, приоткрыл дверцу.
Староста сдернул шапку и подошел.
— Мы не ошиблись? Это Лучанцы.
— Верхние Лучанцы. Лучанцы ниже.
— Как ниже? — спросил Ивон Поплавски и с раздражением посмотрел на учителя.
Может, он окажется сметливей. Ни о каких верхних или нижних Лучанцах Ивон Поплавски не слышал. Есть одни Лучанцы — триста дворов и семилетняя школа — лучшая в районе. Из-за снега Ивон Поплавски не узнал местности. Последний раз он прибыл сюда по реке.
— Это Лучанцы, — уверенно ответил учитель. — Надо пройти метров пятьсот к реке.
Ивон Поплавски вздохнул. Пришлось покинуть теплый салон. Пока он помогал Зое Кутью, Калембал де Тру уже беседовал с перепуганным старостой и учителем и даже похлопывал последнего по плечу.
Через пять шагов площадь сузилась до размеров тротуара. Впрочем, и тут весело бежал кривой ручей, и Поплавски галантно поддерживал Зою Кутью на особо скользких камнях, легко перешагивая с одного бережка на другой. Ранним утром, когда они садились в машины, да и в салоне машины, он не сумел разглядеть ее. А теперь оказалось, что она весьма недурна собой, экзальтированна, и вообще. Ивону Поплавски нравились такое женщины — современные и независимые. Надо же — поперлась в такую дыру. За дешевой сенсацией, что ли? То-то увидит. Разочаруется? За славой, решил он, поглядывая на нее: из-под
