Нетленная вселенная явлений: П. Б. Шелли. Романтики как предтечи модернизма

В последней строфе «Гимна» отображено новое видение Шелли — преодоление им юношеского максимализма и радикализма:

И я поклялся до последних сил
Тебе служить. Ужели пренебрег
Я клятвою; Как прежде, одинок,
Зову на свет из их немых могил
Я тени тысяч дней. Их, призрачных, укрыл
Восторг любви и дум. Виденья,
Деля со мной ночные бденья,
Узнали: быть счастливым я не мог,
Не веря, что ты мир спасешь,
Развеешь рабства мрак и ложь
И дашь, Всесильный, людям то,
Что выразить в словах не смог никто.
Гармонии осенней тишина:
Торжественен и чист полдневный свет,
Сияния такого летом нет,
И в небесах такая глубина,
Что кажется потом несбыточной она.
Подобно тишине природы,
Что юные питала годы,
Даруй покой и мир грядущих лет
Тому, кто чтит и образ твой,
И все, в чем дух явился твой,
Кто магией пленен твоей,
Себя презрел и возлюбил людей.

«Гимн духовной красоте», произведение во многом неоплатоническое и пантеистическое, знаменует собой переломный момент в духовном развитии Шелли. Если в юности под влиянием идей французских и английских материалистов, он ставил в центр бытия и вселенной человека, уверовав в его могущество, то впоследствии поэт разочаровался в идеях французских и английских просветителей и основательно занимался философией Сократа и Платона. Переосмысливая взаимоотношения природы, стихии и человека, Шелли не умаляет силы и значения человеческого разума, одно лишь воображение которого и способно одухотворить эту Мощь, но — в единении с ней, дающей ему силу и вдохновение:

Монблан, Загадочная Мощь явлений,
Повелевающая небесами
И ходом наших бренных размышлений,
Таится здесь. Что сталось бы с тобой,
Со звездами, землею и морями,
Когда бы мы безлюдье и покой
Представили бездушной пустотой?

Говоря о романтической поэзии, мы нередко идем на поводу у стереотипного подхода к романтизму, возможно, вспоминаем пушкинского Ленского, который «пел нечто и туманну даль», или представляем бунтарей, индивидуалистов и анархистов, наподобие героев «Разбойников» Шиллера. Романтики, прежде всего, восстали против общепринятых идей, касающихся взаимоотношений человека и общества, человека и природы, человека и Бога, идеи и реальности, чувства и мысли, места человека во вселенной. Английские романтики восстали против социальной несправедливости, работорговли, в которой ведущее место принадлежало Англии, крупнейшей колониальной державе 17–18 века, против эксплуатации детского труда, о котором так проникновенно написано в «Песнях опыта» гениального английского поэта и художника Уильяма Блейка, предтечи романтизма.

Как известно, зарождению романтизма предшествовали революционные, социальные, экономические изменения, произошедшие в Европе в 17–18 веках: взятие Бастилии и французская революция, пробуждение социального и национального самосознания, изобретение паровой машины и зарождение капитализма. Явления, произошедшие в Европе в 17–18 веках, родственны тем, которые произошли в конце 19-го — начале 20 века и предшествовали зарождению модернизма, — изобретению телефона, телеграфа, аэропланов. Альберт Эйнштейн открыл в 1905 г. теорию относительности, что оказало влияние не только на развитие науки, но и литературы и искусства. Сократились расстояния, быстрее и теснее стала связь между людьми, вера в возможности человеческого разума опьяняла, вселенная в человеческом сознании раздвинулась, а земля начала казаться меньше, человечество представлялось единой семьей перед Первой мировой войной. Это дало мощный толчок зарождению модернизма и авангарда в искусстве Европы начала 20 века. Не случайно, такие исследователи литературы и философы, как Ортега-и-Гассет, Ренато Поджиоли и многие другие находили общие черты между романтизмом и модернизмом, считая романтиков предтечами модернизма. Прежде всего, это была идейная, духовная близость: предвосхищение будущего, жажда демократии и равенства, утверждение демократического искусства, близость в понимании задач искусства и литературы — вот что сближает романтиков и модернистов. Революция романтиков — это духовная революция, которая отразилась и в их подходе к творчеству. Романтики порвали с традициями классицизма, персонификацией абстрактных добродетелей и пороков: следуя за сентименталистами, они обратились к человеку, миру его чувств и реальности, окружавшей его. Они расшатали не только общепринятые взгляды на человека и общество, но и традиционные классические формы, синтаксис, рифмы и ритмы, саму музыку поэзии, изменили язык и словарный состав ее, а старые формы наполнили новым содержанием, так например, Байрон и Шелли пользовались Спенсеровой строфой в больших повествовательных произведениях. В эпоху романтизма изменилось отношение и к самой поэзии — ее целям и задачам.

«Поэты — непризнанные законодатели мира», — писал Шелли в «Защите поэзии». В этой своеобразной декларации поэта выражена и цельность его мировосприятия, и его страстная вера в могущество поэзии, в которой, по его убеждению, полнее всего выражается духовная жизнь человека, его воображение, способность любить и творить. Эссе Шелли явилось ответом на памфлет «Четыре века поэзии» поэта и критика Пикока, в котором тот утверждал, что поэзия была естественным выражением образа мыслей примитивных народов, но с развитием цивилизации она утрачивает свое значение и вытесняется наукой. «Поэзия — это летопись лучших и счастливейших мгновений, пережитых лучшими и счастливейшими умами, — отвечает Шелли. — Поэзия дает бессмертие всему, что есть в мире лучшего и наиболее прекрасного… Любовь — вот суть всякой нравственности. Любовь или выход за пределы своего «я» и слияние с тем прекрасным, что заключено в чьих-то, не наших, мыслях, деяниях или личности, — утверждает Шелли и продолжает: «Воображение — лучшее орудие нравственного совершенствования, и поэзия способствует результату, воздействуя на причину… Поэзия расширяет сферу воображения».

Не ограничиваясь стихотворством, Шелли находит истинную поэзию в истории и философии, во всех видах человеческой деятельности, озаренной воображением, любовью, величием помыслов и духовными устремлениями. «Подлинная поэзия Рима жила в его гражданских установлениях, ибо все прекрасное, что в них было, могло порождаться только тем началом, которое творило самый этот порядок вещей», — пишет Шелли и, выделив кульминационные моменты римской истории, заключает: «Все это — эпизоды циклической поэмы, которую Время пишет в памяти людей. Прошлое, подобно вдохновенному рапсоду, поет ее вечно