беззащитность аллей Андре Ле Нотре.
Как бы тщеславны ни были замыслы монархов и художников, ими подспудно двигает желание противостоять времени. И только искусству оказывается это под силу.
Фиолетовая туча надвигалась со стороны города. Окна дворца, разрезанные тенью по диагонали. Ряд гвардейцев — синее сукно из-под горящей меди кирасы — вытянулись вдоль фасада. Фонтан рассыпал осколки хрусталя по темно-синему покрывалу дрожащей воды с вышитыми золотом лилиями.
Версаль — хрупкая шкатулка с драгоценностями, преподнесенная ненасытному истукану Времени, покоился на зеленом атласе газонов, испещренных тонким узором лабиринтов.
Забытое мраморное ожерелье Трианона на голубой ленте Канала.
Гипсовые свечи скульптур в нишах аллей.
Хрустальная огранка Малого Трианона, любимой игрушки Марии-Антуанетты.
Лучший вид на любой город — из окна музея. Так было в Эрмитаже, есть в Метрополитене, так оказалось в Лувре и Орсе.
Лувр — вечный чулан глухих мастерских.
Средних лет женщина обращается ко мне на родном языке. «Извините. Все наши уже посмотрели Джаконду, а я не могу найти.» В голосе слезы. Показываю — бежит. Ася говорила, что мой холщовый пиджак носят все модные мужчины в Париже. Видать не скроешь.
Залы, как вертящиеся двери, сменяют друг друга.
Умелый царедворец Рубенс. Его мясные лавки навечно вмонтированы в стены Лувра. Ле Брун разматывает километры холста с бледными фигурами героев, приклеенными к жухлой поверхности земли и мутных небес. Нескончаемые рощи Пуссена с застоявшимся воздухом и несвежей водой в ручьях. Почерневшие клеенки Давида, как доспехи завоевателя, которые забыл начистить денщик.
И вдруг, среди пыльных полотен — чистой радужной пленкой, обволакивающей живую, горячую каплю на конце трубки стеклодува — холсты Вермеера Дельфского. Звенят тишиной интерьеры Де Витте. Горстка угольев — натюрморты Шардена. Возле них можно греть озябшие ладони. Серебряными каплями дождя светятся картинки Ватто. Усыпанная зернами граната мантия Венецианского дожа — празднества Каналетто. Желтым воском оплывают лица. Черные свечи фигур Похорон в Арнане. В старом золоте рам светятся голубые кусочки смальты огородника Сезанна. Пронзительная лазурь Дега и бретонские пасторали Гогена. Топленое молоко интерьеров Боннара и королевская роскошь лилий Клода Моне.
В конце анфилады итальянской живописи глубокая ниша возле окна, обращенного во внутренний двор. В глубине зала сидение коричневого бархата между темными деревянными панелями. Из окна видно начало сада Тюильри. Бронзовыми рыбами на изумрудном дне застыли обнаженные Майоля.
Мой взгляд, хлебнув утренней прохлады Парижа, обогнул выступ стеклянного купола Орсе. Набережная Вольтера — дорожный сундук с книжками и картинками бродячего торговца. Мост Карусель приторочен к спине Сены. На мгновение, задержавшись в подворотне Ришелье и улыбнувшись эху, отлетевшему от высокого свода, взгляд — шар в лузу, посланный острием кия Сан-Шапелл — проскользнув в тени аллей Плейс Роял. Потом легко взобрался по брабантскому кружеву балконных решеток на стиральную доску красных черепичных крыш. Присев вместе со мной на корточки, как в юности у выхлопной трубы рассыпающегося трескучей дробью мотоцикла «Урал», втянув терпкий аромат размолотых кофейных зерен, взгляд спрыгивает на еще мокрый утренний асфальт улицы Лепик. Прохожих мало. В темной прохладе кафе, пахнущим старым деревом, истертым бархатом диванов и свежим хлебом, золотыми слитками лежащими на прилавке, поблескивают умытые стекла рюмок, и молочной белизной светится дешевый фаянс чашек. В Сакре-Кер звонит колокол. Партер тротуара заполняется рядами столиков, и первые посетители занимают места.
