Придурок

— Ты чё же это, Герасим, выдрючиваешься-то, а? — нахмурился Цыпушкин и уставил на парня суровый взгляд из-под нависшего лба. — Получку домой не приносишь. Гуляешь. Смотри — такая женщина хорошая, а ты…

— Она? Фу, лужа затхлая! — хорохористый Герка брезгливо вскидывается. — Была хорошая, да вся вышла! А вообще… если хорошая — бери её себе!

— Чего-о?! Ты это…

— Да кисло мне с ней, вот чего! — жёстко перебивая начальника, признался Герка. — Ну гляди ты, Силыч, на кого она похожа! Она ж в ребятёшках вся утонула, пузо как у свиньи… тьфу!

— Мелюзга-то твоя?

— Не спорю. Детям даю, сколько надо, а с ней жить… — парняга тряханул косматым чубом. — Да и нет на свете мужика, который бы не левачил от своей! Убей — не знаю такого!

— Я такой! — горячо вырвалось у Цыпушкина. Он закурил, густо дымя в форточку.

— О-оо… Ну разве только ты-ы… — съехидничал Герка. Он откинулся на спинку, стал насмешливо рассматривать наставника. — Слышь ты, Иван Силыч… а чё ты в бабах-то… смыслишь вобще?.. Хм, рассказал бы…

Герка спохватился, прикусил язык. Он, конечно, сболтнул такое не со зла. Однослуживцы хоть и подшучивали на стороне, но любили начальника. И Герка — тоже. Но вот вырвалось больное… не поймаешь.

— Извини, Силыч, ну уж шибко ты правильный какой-то. Так на свете не бывает.

Работяга поспешно удалился. А начальник остался стоять у окна…

***

Вот уж и весна-красна проплясала свой срок. За нею укатилось и хлопотное лето. А осенью Иван Силыч, как всегда, отправился за здоровьем в «Лесной Уют».

Осень в тот год замешкалась, тепло растворилось, и ранняя зима по всем краям ударила трескучими морозами.

В собачий холод кожевники продолжали выполнять план, трудяги механического цеха крутить болты и гайки.

Своим чередом шла размеренная заводская жизнь, как тут неожиданно ворвалась жестокая новость и ошарашила наповал: в «Лесном Уюте» умер Цыпушкин! Да ладно бы умер, как все умирают, а то….

Мужики, очухавшись от шока, истерично ржали: «Вот придурок же, а! Ну и приду-урок…»

***

Серо. Мразко. Чудит снежная крутень. У пустой машины с открытыми бортами, шушукаются любопытные бабки, крестясь и притопывая валенками:

— Господи, беда-то какая… Слыхали хоть, как помер-то? Прямо, кто чё и говорит… Верьхом, будто, на врачихе помер?..

— Да уж слыхала. Лошадиные дозы, говорят, ему все годы вкатывала… жеребуха, чёртова! — торопливо подхватила разговор соседка. Подробности её распирали:

— Говорят, самого-то… едва с кобылы энтой стащили. А уж потом, мол, замотали прямо голого пальтушкой да и закинули в покойницкий грузовик. Закинули да и забыли у дороги… Так и валялся бревном промёрзлым. Родню ждал.

— Хм, «родня»… Да они разбежалися все, как вши по штанам! Я его обмывала-снаряжала в последнюю дорожку, — прошамкала подоспевшая старушонка. Она усердно протёрла ветошкой воспалённые глазницы:

— Сродственники называются! Тьфу! Ежлиф не завод бы, дак… А ведь у него и хозяйка, и продолжатели есть. Не безродный какой, — бабулька сунула тряпку в карман, подняла ворот фуфайки:

— Вишь ли: «брезговають они»! А когда на его шее сидели… — знатуха досадливо махнула корявой пятернёй. — Мы в та годи жили недалече…

— Ай-яй-яай… Сгубила, стерьва, творенье Божье! Такой хороший человек был…

— Да. Отлюбили мужика и — выбросили! Видишь, и так бывает! Ничего, Господь всех рассудит…

— Несут-несут!

— Лёгочко, мужики… табуретки придерживай… Ставь… Простимся.

***

Молчание… И друг скорбную тишину разрывает вопль. Долгий, надрывный:

«Ва-а-ня! Где ты, Ва-а-аня! Мо-ой Ва-аня-амилы-ый!..»

Вопль этот пронзает до костей… до слёз… до дрожи. Вопль, идущий из потаённого нутра, вытянутый из себя. И вот он уже летит… летит ангельской молитвой, способной пусть на время, но заглушить гнетущие мысли… Упокоить душу усопшего. «Ва-а-ня-а…»