Йер – сидит на песчаных банках,
На улицу жизнь выставляет
Любая тьмутаракань!
Ростов в дурака играет
Рядом на венском стуле
Толстяк арбузтут как тут,,
Гарлем дуется в шашки
(И радио на крылечке ),
На Привозе меж рыбой и луком
Толчётся одесский люд…
4.
Но всех и всего светлее
Римская ахинея:
Завертись – даже камни Помпеи
Вдруг на глазах оживут,
Молний зигзаг железный
Молниеносно исчезнув,
Выключит рев и гуд.
В тихом расслышав Слово,
Вожмётся картина Брюллова,
В глуби самой себя:
Центр прогнётся из рамы,
Стенами станут ямы,
Статуи встанут прямо,
И даже Гермес упрямый
Выпрямится, трубя…
Люди к домам вернутся
Где цело каждое блюдце,
Каменные собаки
Подымут беспечный лай,
Сельской античной завалинкой,
Каменными скамьями,
Рассядутся с фигами зрители:
Играй, арфистка, играй
Между Марселем и Ниццой
Прованс отлистает страницы,
А набережная Биарца –
Триумфатор в лавровом венке,
Во власти всесильного Юга
Хоть квадратуру круга
Решить, как это ни туго,
И выкинуть невдалеке!
Солнце – в воду. И сразу
Станет уютней глазу,
От холода первой фразы
Не остаётся ни строч …
И на стихи отзовётся
Звёздное эхо колодца,
И в ритмах телесных начнётся
Новая звонкая ночь…
Заключение
Осень явилась разом, и не прося пристанища,
Замельтешила узором дубов, узкими листьями ив,
(Будто опять «Турандот» старик Антокольский поставил,
Старый вахтанговский замысел наново перекроив).
Осень осиновой мелочью засыпала холмы у моря,
Отменила хвастливость роз и скромность яблонь,
Но, противозаконный, там где-то, в опустелых Содоме и Гоморре
В полумёртвой, медленной тишине заливается зяблик. Зяблик…
И я снова леплю тебя из холщёвых бретонских пейзажей,
Из зелёной бегучей волны Средиземного моря, из
Капризных парижских набережных, из смятых созвездий, и даже
Из самого этого неконкретного понятья: каприз.
Что ж, пускай себе осень гасит свеченье брусничных бусин,
И зелёный, в медной кроне, отливающий лаком орех, –
Но не смолкнет, звенит бронзой клён,
Но церквушки – белые гуси,
Где-то пьют и пьют студёную воду северных рек
