— Да, да, — кивнул он, глядя с плаксивой какой-то улыбкой мне в переносье. — Да.
— А я думал… вас ваша… экспедиция посылает. — Я как бы берег его тайну от окружающих, вслух определяя его как геолога.
Он помолчал.
— Кстати, вы видели по дороге в Дрезден?..
— Да, — сказал он и поднял согнутую в кисти руку — изобразил подвесную дорогу с железными ковшами, в которых везли над полями урановую руду ГДР (скорее всего для отправки в СССР). — Мы же их защищаем.
Я в свою очередь тоже глубокомысленно кивнул.
— А пойдемте ко мне, у меня есть коньяк! — предложил он.
«Начинается!..» Холодок пролетел по моей коже. Я улыбнулся:
— А почему нет?..
Номер у него, к моему удивлению, был такой же, как у меня. И никаких особых телефонов на столе — обычный, гостиничный.
— Илья Лазарев, — протянул он мне руку. — Илья Петрович.
Я медленно назвал себя, он криво ухмыльнулся.
— Знаю. — Налил мне и себе по полстакана коньяка. — За наше безнадежное счастье.
Я выпил, с легким страхом раздумывая, что означает его таинственный тост.
— Назло врагам, — чтобы все же уточнить свою позицию, буркнул я.
— А-а, мой родной!.. — пропел Илья, наливая еще в стаканы. — В том-то и вся беда… — Он не договорил и, лишь убедившись, что я смотрю на него внимательно, ручкой мелко написал на листке бумаги, что лежал у телефона: «Нету никаких врагов. И скоро это станет очевидно». — В том-то и беда… — повторил он, скорее всего для подслушивающих здесь служб. — …что они нас не слышат! Враги, я имею в виду!
— Но мы их одолеем! — включился я в его игру — и все-таки (а вдруг он сам тоже записывает на магнитофон?) оттеняя свою патриотическую позицию.
Илья иронически скривил козью мордашку свою: долил остатки.
— Разумеется. — Потянувшись, громко включил радио. Грянула музыка — Бетховен, финал Пятой симфонии. И прокричал мне почти в ухо: — Скоро все это рухнет.
Сделать глупое лицо? Зачем он меня провоцирует?
Понимая, что трушу, он продолжал:
— Тебе не надоела вся эта фигня? Мечта народов, коммунизм, фуизм… Сидим как в консервной банке, только Москва живет более-менее, а страна бедствует… Все заврались, и все всё понимают… Я знаю три языка, иногда думаю: да пошли вы все… вот сейчас встану и уйду, шагая через заборы Европы… Ты стихи Рембó «Пьяный корабль» помнишь?
Я отрицательно покачал головой, с ужасом думая, чего он от меня потребует завтра, в России, когда вспомнит, что мне тут говорил.
— Не путать с Рéмбо, ха-ха!..
Он читал, и слезы текли по его темному лицу. Может быть, он искренен? И знает чего-то, чего я не знаю? Но что от меня-то он хочет? Или просто хороший актер, талантливый провокатор?
Он замолчал, откинулся в кресле, закрыв глаза и оскалясь.
— Да-а… — пробормотал я. — Хорошие стихи.
— Да при чем тут!.. — простонал мой собеседник. — Жизнь проходит впустую! Мечтал стать дипломатом — попал в контору… и это надолго. Уйти? Прямо сейчас? — Он вдруг вспыхнул глазами (иначе не могу сказать), схватил меня за руку: — Вот ты, геолог… человек полезного дела… скажи! Я сделаю, как ты скажешь! Всей этой муре собачьей еще лет десять вариться… Мне тридцать. Сидеть как в тюрьме, ждать свободы — или сейчас? — Он кивнул за окно.
— Но они же… — Я не договорил.
— Эти?! — Он прекрасно понял мой недоговоренный вопрос. — Тут же выдадут. А я — сюда… — Он мотнул головой, как я догадался, в сторону Берлинской стены. Мы пару раз проезжали мимо этой серой, высокой, обвитой колючей проволокой стены. — Я знаю, как это делается. — И забормотал страстно, брызгая слюной, вскочив и показывая на ноги: — Там поставлены автоматические пулеметы — если пересечешь линию фотоэлемента, стреляют вот сюда… — Он показал на живот. — Почему и дети недавно погибли… пулями размозжило головы. — А я… я подойду на ходулях — и прыг!.. Ну, расшибусь немного… Но зато хера вам!.. — Он отпер чемодан, достал еще бутылку коньяка.
— Больше не надо! — крикнул я встревоженно. Я был достаточно пьян и боялся совсем опьянеть.
— Эх ты! Тоже говно?! Несмотря на все свои шуточки, намеки… Ты что, боишься, я тебя буду сватать туда? А потом заложу? Да пошел ты! Я с тобой советуюсь, как МНЕ быть!.. Я боюсь вот чего: могут выдать обратно…
— Ну не-ет! — протянул я. — Эти?!
— Наши могут обвинить в каком-нибудь насилии… воровстве… сфабрикуют дело со свидетелями, фотографиями… и никакого политического убежища я не получу, поскольку предстану уголовником. — Он тяжко вздохнул. — Наши это умеют хорошо. — Налил себе. — А ты, значит, боишься даже пить?
— Ну, налей, — сказал я. — Немного.
— Тоже мне поисковик. Вы же в тайге спирт неделями жарите. — Он выцедил налитое, как чай. И минуту сидел, уставясь в пол. — Уйду. Сегодня уйду. А ты беги. Давай обратно в свой лагерь…
Я поднялся. Он не смотрел на меня, утирал лицо платком. Все-таки это смахивало на провокацию. А может быть, я ошибался. Завтра будет видно.
И утром я увидел: Илья Петрович Лазарев, сумрачный, тихий, вместе с нами со всеми выехал на автобусе в аэропорт «Зонненфельд», чтобы лететь домой, в СССР.
3
Какое-то время я его нигде не встречал. И успокоился.
Но судьба шьется незаметно — как ковер, из-под низу. Через пару лет, в одной из школ города, над которой наша экспедиция взяла шефство, на уроке прикладной геологии с демонстрацией минералов я снова увидел его. Козел, или как его?.. Илья Петрович Лазарев (впрочем, Илья ли? Петрович ли? Лазарев ли?) сидел вместе с учителями на задней парте, словно никуда не исчезал.
