До поезда оставалось два часа

Даниил Гранин До поезда оставалось два часа

Они не знали, где тут центр, но спрашивать не хотелось.

Шли куда глаза глядят, разморенные сытным обедом в привокзальном ресторане, глазея на витрины, на незнакомый город, высвеченный легким осенним солнцем.

Последние две недели они работали как проклятые, исправляя всякие недоделки нового пульта. Объект находился в лесу, километров за двести отсюда. Ночевали в переполненном общежитии на раскладушках и теперь, когда все осталось позади, испытывали приятную расслабленность.

Филенков шумно зевнул, он предпочел бы вместо этой прогулки растянуться на скамейке в зале ожидания. Гуреев этого не понимал. Гуреев был молод и любопытен и считал, что надо пользоваться каждым случаем, чтобы осматривать новые места и расширять кругозор.

Перейдя мост, они очутились на людной площади, заполненной экскурсантами, туристскими автобусами. Гуреев отщелкнул футлярчик фотоаппарата и принялся снимать площадь, выложенную белыми плитками, и Филенкова на фоне какой-то башни. Потом Филенков фотографировал его, потом попросил проходившую мимо девушку щелкнуть их обоих. Девица эта, в круглых черных очках, в модно расшитой куртке, выглядела совершенно недоступной, и Гуреев с любопытством наблюдал, как уверенно Филенков заговорил с ней. На заводе Филенкова считали сухарем, малообщительным, угрюмым, у женщин успеха он не имел. Сейчас самого Филенкова несколько удивила собственная развязность. С ним давно этого не бывало. Гуреев подстрекающе толкнул его в бок, и Филенков все с той же уверенностью, даже лениво- нахальной, попросил показать им город. Осматривать город он не собирался, куда с б?льшим удовольствием прошелся бы по магазинам, но удержаться он уже не мог. Ему приятно было щегольнуть перед Гуреевым своей удачливостью.

Надменность, с которой эта девица оглядела их, нисколько его не смутила. Он лихо, заговорщицки подмигнул ей, и она вдруг фыркнула, сняла очки, и глаза у нее оказались голубенькие, в коротких желтых ресничках.

— Поля, — представилась она, протянув пряменькую, щепочкой, ладонь.

Она повела их в узенькие старинные, мощенные булыжником улочки с каменными тумбами, настенными фонарями. Дома здесь не имели подъездов. Во дворах цвели громадные лопухи. Поддразнивая Гуреева, Филенков взял Полю под руку. Уютный, теплый сгиб ее локтя почему-то располагал Филенкова к шуткам, и все шутки у него получались, ему помогала какая-то веселая беспечность, терять было нечего: да — да, нет — нет. Он даже подумал, что вот ничем не отягощенная, неизбежная краткость таких знакомств и привлекает женщин. Так было всегда, со времен входящих в город эскадронов улан или гусар, всяких путешественников, купцов, а сейчас их заменяют командированные люди, и он с Гуреевым тоже вроде гусар. Гусары-телемеханики. Он рассмеялся.

— Что вы? — спросила Поля.

— Так.

— Смешинка в рот попала? И совсем вы не слушаете меня.

Они шли кривой улочкой, где узкие, стиснутые дома дышали друг на друга кухонным чадом. Варились щи, жарился кофе, пахло тушеным мясом, луком, в чреве домов вкусно урчало, шипело, и Филенкову нравилось различать запахи, и было приятно, что он — грузный, лысеющий, которому уже за сорок, — удачливее молодого, пижонистого Гуреева.

Улочка непредвиденно виляла. Филенков загадал, куда она выведет. Почему-то он представил не площадь, не проспект, а каменную арку и за ней — угол белого собора. Теперь они шли гуськом. Гуреев — впереди, за ним — Поля и Филинков. В подворотне розового дома одна створка ворот была притворена. Гуреев остановился, рассматривая кованые узоры ворот.

— Художественная работа, — сказал он. — Что значит старые мастера!

Его круглое личико с длинными рыжеватыми баками показалось Филенкову напыщенно смешным.

— А канализации небось нету, — сказал Филенков. — Уборная во дворе. Старина, брат, хороша в музеях. — И он усмехнулся Поле.

Она с готовностью согласилась.

— Давайте я вам лучше новый выставочный зал покажу.

— Вот это правильно, — сказал Филенков.

Улочка еще раз свернула и внезапно оборвалась низкой каменной аркой. Сквозь ее полукружье Филенков, замирая, увидел острый угол, вернее, уступ собора. Расположение, вся картина точно сходилась с тем, что Филенков загадал. Правда, собор был не белый, а желтый с коричневым, но все равно такого совпадения быть не могло. Он видел это где-то, когда-то он видел это место…

— Спасский собор, — сказала Поля. — Его восстановили. Когда я в школе училась, мы тут шампиньоны собирали во дворе.

«Да, да, — повторял про себя Филенков, — Спасский.»

Он осторожно посмотрел влево: вниз под гору сбегал переулочек, усыпанный палым листом, и там, в конце, холодно блестела река. И это он тоже знал. Он видел это, казалось бы, впервые, и тем не менее знал, что тут есть улица, которая спускается к реке.

— Да, да, — произнес он вслух.

— Что это с вами? — спросил Гуреев.

— Подожди, — буркнул он.

Они о чем-то заговорили между собой, Поля и Гуреев, а Филенков растерянно оглядывался, ничего не понимая.

Внезапно его лицо, шею охватило жаром: господи, да ведь он жил здесь! Когда-то. В детстве. Название этого города вдруг совместилось с полузабытыми рассказами матери. Родители привезли его, когда ему было полгода, и они жили тут с год, а то и больше. Мать, еще девушкой, часто жила здесь у родных, и здесь произошел ее роман с отцом: они случайно встретились. Она была совсем девчонкой, а отец был женат — сколько ж ему было? Он бросил свою семью и остался с ней, нет, не то, он увез ее. Или остался? А потом, когда родился сын, они приехали сюда и поселились, затем что-то произошло с матерью, отец запил. Затем еще что-то случилось, и они уехали отсюда и больше не возвращались. Что же случилось, что-то очень важное, — когда родители вспоминали об этом, отец брал мать на руки, и они чему-то смеялись. «Кошкины вы дети!» — кричал дядя Тетя… Господи, ведь был же дядя Тетя, пузатый, перепоясанный ремнями старик.

Филенков ужаснулся тому, что только сейчас вспомнил этого человека, который без конца с ним возился, сразу вспомнился его огромный мягкий живот и как они ползали по его животу вместе с Ленкой. О Ленке он тоже никогда не вспоминал, она   умерла совсем маленькой… Беззубый рот… И голубенькие глазки, как у Поли.

Он всматривался в соседние дома, как бы примериваясь. Если это место сохранилось в памяти, значит, они жили где-то здесь, поблизости, может, на той кривой улочке, и там еще остались люди, которые знали его родителей. Но как их найти? И спросить не у кого. Когда-то, давным-давно, пришло письмо о смерти тетки, маминой сестры. Кажется, отсюда пришло. А может, и не отсюда. Сейчас не вспомнить. Ему всегда было это ни к чему…

Он стоял, боясь пошевелиться, — смутные, зыбкие фигуры каких-то родственников, отцовских друзей появлялись перед ним, еле уловимые очертания, чьи-то пахнущие тмином губы, чья-то холщовая косоворотка с орденом, высокие белые бурки… Может, кто-то из них еще жив, но он, Филенков, никого не знает, все они затерялись в его детстве. Не осталось ни одной фамилии. Как же это так, ведь было же столько народу, всегда в доме шумели, пели, кто-то ночевал, спали на полу, на стульях, откуда-то приезжали какие-то военные, какие-то полярники в длинных блестящих шубах…

Поля дернула его за рукав.

— Что же вы, ругали старину, а сами оторваться не можете, — подколола она и хихикнула, и Гуреев тоже усмехнулся.