сегодняшнюю работу тебе сто благодарностей полагается, а ты вон чего городишь, продолжал он отвлекать Савинцева разговорами.
Матвей покосился на него и тихо, но сурово сказал:
- Зря ты бинт переводишь и рану от меня прячешь зря. Как стукнуло, сразу понял, что каюк... - И, чувствуя, что времени остается мало, расходуя последние силы на то, чтобы говорить деловым тоном, он принялся распоряжаться:
- Значит, напишешь домой все как следует быть и всю мою последнюю заповедь исполнишь. - Коля хотел было возражать, но Матвей строго взглянул на него и слабеющим голосом, но обстоятельно, продолжал: - Стало быть, напишешь, погиб я в бою, честь по чести, чтобы Пелагея и земляки мои не сомневались. Та-ак. - Матвей замолк, задумался, и веки его начали склеиваться. Тогда он сделал над собой усилие и, точно боясь, что не успеет договорить, скороговоркой и уже со свистом добавил: - Напиши... сразу, мол, отошел... не мучался... - И уже совсем тихо, роняя бессильную голову, прошептал: - Это пропиши обязательно!
Коля Зверев завыл и затопал ногами.
- Да какое ты имеешь право заживо в могилу оформляться?! Ты есть сибиряк! Понятно?! И ты живой будешь! Понятно?!
Матвей приоткрыл печальные глаза, по-отечески снисходительно глянул на Колю:
- Эх, сынок, сынок! Поживешь с мое, больше понимать будешь. Деревенские мы люди, привыкли, чтоб все по порядку было, чтоб ничего не забыть в последний час... Э-э, где тебе понять! Прости, если словом обидел...
Потрескавшиеся губы Савинцева сомкнулись, а верхняя губа его запала под нижнюю. Тяжкая боль навалилась на человека, ломала его силу, выдавливала стон. На скулах обозначились желваки.
Коля спохватился, поднял грузного Матвея на плечи. Дивясь тому, что у него откуда-то взялось столько силы, Коля понес Савинцева напрямик через кукурузу, подсолнухи и хлеба, к деревне. На губы Коли падали слезы, смешанные с потом. Он хотел их удержать - не мог, хотел дернуть рукавом по лицу - руки были заняты. Тогда Коля принялся сердито кричать:
- Деревенские мы... А мы, думаешь, кто?.. Я, может, сам. Я, может, пуще отца родного чту тебя... А ты... Эх ты... - И, чувствуя, что Матвей все больше тяжелеет, обвисает на нем, он громко запричитал: - Слышишь, Мотя, не помирай!.. Слышишь, потерпи маленько...
Но Матвей ничего этого уже не слышал. Перед ним колыхалось бесконечное ржаное поле. От хлебов лились сухость и жара. Он совсем близко увидел колосок, похожий на светленькую бровь младшего сынишки. Он потянулся губами к этому колоску, но вместо колоска перед ним очутился сибирский цветок жарок, похожий на яркий уголь. С цветка снялся пучеглазый кузнечик и с нарастающим треском помчался на Матвея. Вот он затрещал, как лобогрейка, потом, как трактор, потом, как самолет. Он гремел, надвигался, давил, подминал и обрушивался тяжким ударом на голову. Мир раскололся от яркой молнии пополам, образовав огромную черную щель. В щель эту сначала огоньком, затем раскаленным шариком и, наконец, маленькой искоркой летел Матвей Савинцев, пока не угас.
Земля, пахнущая дымом и хлебом, приняла его с тихим вздохом.
1951, 1959
