гусеницы. Следом за ними сомнут и вас. Открывайте огонь. Я буду корректировать, пока возможно...
- Убирайся вон с высоты, дурак!
- Открывайте огонь немедленно, иначе и артполку, и остаткам пехоты, затем и вам будет амба!..
- Чугунов! Я приказываю!..
- Открывайте огонь, ннамать! - вдруг вскипел Колька.
Майор бросил трубку, тупо уставился в стену блиндажа.
- Ах ты. Дурачок, а жалко! Ах ты...
- Надо открывать огонь, - твердо сказал начальник штаба и, взяв у меня вторую трубку, начал передавать команды на батарею.
Я слышал, как нажимал нервно клапан телефона связист на передовой. До меня доносился приглушенный голос взводного:
- Ну чего они там чешутся! Дай трубку!
- Але. Чего там у вас?
- Сейчас ударят, товарищ двадцать четвертый. Вы-то как? Это ж огонь на себя!
- ...ннамать! - кричал взводный. - Героизьма всем мерещится! Подвиги! Если чесаться меньше будут, мы еще успеем спрятаться в штабном пехотном блиндаже, там тройное перекрытие. На всякий случай пусть меньше молотят по правому скату балки.
Колька, Колька! Взводный Чугунов. Все-таки он так и не стал артиллеристом и не уяснил, что в артиллерии весь мир и все, что в этом мире есть, определяется от орудия, как жизнь крестьянина от печки, вот и городит - право от себя.
Огонь был густой, мощный. Откуда-то накатила еще 'катюш' целая колонна, измолотили и балку, и высоту, танки густо горели или газовали из балки вон. Мы пошли в атаку вместо пехоты - это уж привычным сделалось - и заняли обратно деревню.
Взводного со связистом обнаружили погребенными в пехотном штабном блиндаже. Связиста задавило насовсем, он пускал грязную пену, пытаясь что-то сказать. Кольке Чугунову обварило спину супом, оставленным впопыхах пехотинцами на горячей печке, и переломало обе ноги. Когда мы откопали его, был он еще жив, курить просил, потом, как водится, пить, но перелом на одной ноге был вскрытый, тяжелый, ему дали разведенного спирта, он выпил, растерянно утерся. Руки его были целыми. Только руки и голова. Остальное все измято, скомкано.
Взводного начали раздевать, перевязывать. Он застонал, впал в короткое забытье, когда очнулся, медленно, как будто свело у него челюсти холодом, сказал:
- Бьете, ннамать... лупите без ума, как токо немцы и дюжат, - после очередного короткого забытья слабо махнул рукой: - Ладно! Не мучайте... Отвеселился Колька-дзык...
Через месяц нам прислали нового взводного. В кособокой хате с начисто снесенной крышей и дымящей печью мы пытались обсушиться, сварить конину; здесь и появился молоденький, в новеньком обмундировании с еще не смятыми погонами белокурый, интеллигентного вида младший лейтенант.
Мы попытались подняться с пола.
- Сидите! Сидите! - стеснительно сказал младший лейтенант и поискал, на что бы сесть. Сесть было не на что. Скамейки и другое имевшееся в хате дерево мы пустили на дрова. Дым из печи шел больше в хату, но не на улицу. Лейтенантик закашлялся, начал утирать глаза, приосел на пол, где не так душило дымом. Сквозь раскисший глиняный потолок бежало, в окна, завешанные плащ-палатками, стучал дождь, конина варилась медленно, жрать хотелось невыносимо. Тылы наши, как обычно в распутицу, отстали, и мы питались чем бог пошлет, громили немцев на привычном и всем надоевшем 'бабушкином аттестате'.
Мы доставали ножами и штыками мясо из коричневой пены и жевали его, жевали, но оно все равно не жевалось, трудно проталкивали сухие, несоленые комки конины, загоняли их, будто ненамыленные вехти, в себя.
- Большие потери были? - спросил новый взводный, чтоб завести с нами разговор.
- Погода плохая, - мрачно ответил Софронов. - Ешьте мясо, если голодные.
Новый взводный подцепил щепочкой из ведра кусок конины, подул на него, взял в рот и выплюнул на ладонь:
- Мясо без соли!
- Соли нет, - все так же мрачно отозвался Софронов. - Но у нас не всегда так худо бывает. Вот тылы подтянутся, за все дни хлеб выдадут, горючку, жиры... Э-эх!.. И соль. Тогда солить можно все. И старшину посолим. Заживо.
Младший лейтенант смотрел на нас ошалело, пытался что-то понять, но ничего пока понять не мог.
Он попытался снова есть конину и снова выплюнул ее на ладонь.
- Не могу. Непривычно...
- Привычка дело наживное. А ну-ка попытаю у кого...
Софронов все- таки добыл где-то щепотку соли, посолил кусочек черно-бурой конины, подал младшему лейтенанту, соленые пальцы облизал.
Мясо мы все же съели и недоваренное. Легли кто где, прижавшись друг к другу, в надежде, что к утру одежда высохнет на теле.
Ночью младший лейтенант выбегал из хаты под дождь, должно быть, блевать конина была старая, не уварилась и пахла потником.
Всю ночь шел холодный дождь, текло с потолка. Топить печь больше было нечем. В ней остывали угли, и мы смотрели на них с усмирелой покорностью покойников, кто покрепче, уже спал, но большинство сидело, нахохлившись по-вороньи, в мокрых плащ-палатках.
- Хотите я вам стихи почитаю? - звонко сказал младший лейтенант. Солдаты недоуменно ворохнулись.
- Стихи? Какие стихи?
- Хоть Киплинга, хоть Блока, хоть Есенина, хоть Симонова. Я даже Гумилева знаю!
- Ах, стихи! Ну что ж, валяйте. После конины да по такой погоде стихи в самый раз.
Младший лейтенант не понял или не хотел понимать нашей издевки, он напевно начал:
В полях по-волчьи воет снег
В обыденной обиде.
Прошло пять лет, и я во сне
Глаза твои увидел.
Что годы? Ложь! Еще вчера
Ты мне в глаза глядела.
Я встал, а за окном ветра
Ревут осиротело...
Он хорошо читал стихи, наш новый взводный, он много знал стихов, но у нас уже выбило из строя шестерых взводных, и последнего из них, Кольку-дзыка, выбило совсем недавно.
Связиста, его напарника, мы давно похоронили и еще семерых вчера закопали. В ряд, в одной яме. Стихами, даже такими грустными и душевными, Кольку-дзыка не заменить. Колька Чугунов не знал стихов. Он любил романсы. Жестокие!..
* * *
Докатился слух до фронта, что Колька Чугунов бесчинствует в Сибирске, собрал банду из подростков и занимается грабежом.
Через такое большое расстояние напрасные слухи не добираются.
Вернувшись домой без обеих ног, Колька Чугунов пил с родителями беспробудно, когда мать и следом отец откочевали из тридцать четвертой биксы, которая, приосев на завалинку и еще более искривившись и почернев от старости, все еще ширше всех строений стояла на улице Шопена-Шипулина, он, инвалид Чугунов, на какое-то время приладился к церкви в куркулевском приобском поселке.
Где-то и когда-то научившись креститься, Колька-дзык подкатывал к ограде церкви и набожно, смиренно крестился, потом катил ко входу церкви свою неуклюжую, словно телега скрипучую и широкую тележку и, состроив скорбь на роже, крестился еще дольше, еще неистовей, когда вкатывался в церковь, все уж верующие, видя слезу на глазах инвалида, расступались перед его тележкой, говорили: 'Господь тебя спаси', а он ответно шелестел губами: 'И вас, и вас всех спаси, Господи'.
В привратном еще ларьке он долго выковыривал из кармана, выбирал из табачной пыли мелочишку, еще дольше катал копейки на ладони и слезливо просил: 'Бабуся! Продай свечечку, у меня тут, правда, не хватат, но ты уж помилосердствуй', и возле Плащаницы Чугунов выбирал самую чистенькую, самую смиренную старушку, теребил ее за подол: 'Бабуся! Поставь свечку за родимых моих маму и папу, - тут голос его совсем засаживало слезами, и он, сиротски взрыдывая, добавлял: - И за братьев моих героцки... героических... живот положивших там... там...' - показывал он куда-то вдаль, но все понимали, что несчастный этот страдалец имеет в виду фронт и товарищей своих, сгоревших и горящих в адовом огне войны.
И этот же Колька Чугунов, обобрав сердобольных старушек, под вечер, грохоча тележкой, вкатывался через мокрый порог деревянной, когда-то в голубое покрашенной пивнушки, по заплеванному полу катя к стойке, разгребал публику коротким костыльком, зычно выкрикивая: 'Дзык! Дзык, военные!'.
Когда-то он сумел собрать вокруг себя и объединить в шайку шопеновско-шипулинскую шпану, вбил в подплечник костыля, обмотанного тряпкой, длинный гвоздь, расплющил его, загнул крючком, превратив его в коварное и грозное орудие грабежа.
Вкатываясь в магазин, на вокзал, на пристань, на базар, Колька Чугунов таранил очередь, рявкая: 'Дзык! Дзык, военные', из тех, кто не расступался, он цепким взглядом снайпера выбирал человека побогаче, попьяней, как-то и где-то узнавал, кто получил сегодня зарплату иль хапнул деньгу на базаре, цеплял крючком костыля жертву за штанину, за юбку, когда и за ногу, упавшего на пол человека наторевшие малые щипачи вмиг обирали до копейки, когда и до нитки.
Его, Кольку Чугунова, пробовали воспитывать, бить, сдавать в милицию, даже будто бы подержали в тюрьме короткое время, но и там он не унимался: 'Дзык, военные! - кричал, - кого мудохаете? Героя войны, искалеченного вражеским снарядом?'.
Про то, что не вражеским, своим он снарядом, по его же личной просьбе, изувечен, Колька-дзык умалчивал. Не поймут. Ботало, скажут, трепло, скажут. Припоздало, но кстати на имя Чугунова Николая Анисимовича в военкомат были присланы орден Отечественной войны первой степени и медаль 'За отвагу'. Он их прицепил к телогрейке, бил по ним кулаком
