- Ну-ка, сиди спокойно! - а затем укорила: - Тут же люди, Вася! причем в укоре её было столько горячей нежности, словно она давала понять, что если бы не 'люди', уж она бы ему дала волю - или бы сама тотчас перебралась к нему на колени, в его тяжелые руки. И уже с восхищением, даже не проговорила, а пропела, качая головой: - Ну, медве-едь! Ну и медве-едь!
- А Люська меня вчера, между прочим, тоже медведем обозвала, - прогудел мужчина.
- Так ты и есть медведь! Хи-хи-хи.
Мужчина помолчал и вдруг ни с того ни с сего мечтательно заявил:
- Приеду - в баньку схожу. В баньку охота.
С лица женщины сошла блаженная улыбка, глаза её затуманились казалось, она возвратилась с небес на землю.
- Смотри, к Алке не ходи! - озабоченно сказала она. - Она только и мечтает, чтоб напоить тебя и в постель затащить!
- Та-ань! - мягко упрекнул её мужчина, сам взяв теперь её руки в свои. - Не надо мне Алки - мне с тобой хорошо.
В глазах её, глядящих на него, боролись теперь радость и страдание она прощалась с ним, она смотрела на него уже издалека-издалека.
И вдруг запела. Пела она, помнится, простую и старую-престарую песню: 'В далекий край товарищ улетает, родные ветры вслед за ним летят...', пела тихо-тихо, одному ему, однако при этом - вдохновенно и выразительно, очень точно выводя мелодию, глядя на него все так же затуманенно и печально.
Мужчина послушал-послушал, поерзал немного и тоже запел, подтягивая женщине - и у него это получалось тоже совсем неплохо: тихий густой бас его ненавязчиво вплетался, подобно органным аккордам, в голос женщины, обрамляя его, контрастируя с ним и делая объемным, Чувствовалось, что они не впервые поют вместе - так слаженно, так дружно, так хорошо они пели.
Машина, вырвавшись из города, мчалась по шоссе, с гулом взрезывая тугой стоячий воздух, а мужчина с женщиной пели и пели, забыв про все на свете; оказывается, простую и старую-престарую песню можно петь так: словно она вдохновенный гимн любви.
Входишь в пустую квартиру, только что оставленную жильцами; от них остались лишь эхо в гулких комнатах да мусор и обрывки бумаг на полу. Что это были за люди, чья жизнь протекала здесь? Каждый человек - если и не горючая звезда с косматой короной, с брызжущими протуберанцами лучистой энергии, то уж, во всяком случае, неизвестная, никем до конца не пройденная и не разгаданная планета со своими материками, морями и океанами, с лужайками и ручейками, с горными вершинами и дремучими лесами, кишащими зверьем. Планеты, проходящие мимо и исчезающие из вида. Иногда единственными тоненькими тропинками в их судьбы остаются письма, брошенные на полу в пустых квартирах. Единственные интимные свидетельства, остающиеся после них.
Бывает интересно заглянуть в эти анонимные для меня письма. И не стыдно - такая профессия: разгадывать, открывать и прослеживать судьбы. В моих архивах лежит несколько таких случайных писем. Вот одно из них, без начала:
'...хоть бы письмо нам с Игорем написал когда, и то будем рады. Ты ведь знаешь, Петечка, как меня тянет к тебе. Была бы одна, села б да поехала, не глядя куда - хоть бы посмотреть на тебя, и то бы легче. Ты мне те разы говорил, что не можешь без меня, что, мол, тянет тебя ко мне, мол, будто присушила или приворожила чем.
Я тебе верила и себя не жалела для тебя, миленький мой, а сейчас тянет меня, ну вот тянет меня всю, не могу без тебя, и не могу ничего с собой поделать, и никого мне не надо, одного тебя, а ты вот взял и уехал. Ну приедь, хоть на Новый год, хоть к маме своей поедешь когда, так заскочи. Ничего мне от тебя не надо, ни денег, ни подарков никаких, лишь бы увидеть твое лицо, голос твой услышать.
Если не приедешь, то я после Нового года приеду сама, хоть на день, посмотреть на тебя, слово от тебя услышать ласковое. Не гони меня тогда, ладно, Петь?
А, может, ты уже там женился? Тяжело мне будет это знать, лучше и не знать вовсе. Но я выдержу, ничего твоей жене не сделаю, ты меня не бойся, живи, будь счастливый, если на то пошло, но Игоря и меня иногда вспоминай и хоть пару слов, но черкани когда, если больше ничего не можешь.
Галька, сестра твоя, говорит, что живешь ты там как попало, неухоженный, и пить будто начал. Зачем же так, Петечка? Ты ведь хороший и не пил же, с нами живя.
Меня слушал, а я ведь добра тебе хотела. А тебе казалось, что давлю на тебя, твое мужское самолюбие унижаю. А женщина - она знает, что надо, и если уж любит, то все сделает, как тебе лучше.
Ты вот меня укорял, а я тебе сто первый раз скажу: не виновата я! Пусть я была не твоя сначала, что ж тут такого? Нынче многие так: сначала семейная жизнь не складывается, расходятся, а потом встречают суженых и живут, и ещё как живут!
Так и мы с тобой, встретились, и как ещё жили, не псу под хвост! И не надо мне, что нерасписанные были, хоть мать меня и поедом ела. Но ты уходил неизвестно куда и снова приходил, а потом меня же упреками мучил, что не знаешь, мол:
может, я с десятью была. Неужели ж я такая? Кто-то тебе, может, и сбрехнет про меня что худое, так ты не верь, Петечка, разве мало злых людей да врагов у одинокой-то? Многие тут подкатывались уже после тебя, уговаривали: мол, кому это надо, одной куковать? А никому, одной мне. Конечно, я веселая в обществе - что попеть, что потанцевать, а никто не знает, как мучусь, и никто не скажет, что я на кого-то свое горе вешаю. А что за Колькой замужем была до тебя, так это же смех, а не замужество - в восемнадцать-то лет жених с невестой! Короче, попались мы в первый же раз, глупые. Я тебе, между прочим, все это как на духу рассказывала, ни капельки не скрыла. Игрой у нас с Колькой все было, а игра вон куда завела, Родителям-то что - им бы только детей с рук, а нам - жить. Потом он - в армию, а я родила. Он из армии вернулся какой был, пацан-пацаном, а я уже взрослая стала, два-то года намучившись с Игорешкой на руках. А теперь вроде как с двумя возись. Он же и недоволен стал, будто я ему жизнь сломала. Он, видите ли, ещё света не видел, не со всеми перегулял. Учти, Петенька, сама его погнала в шею, раз не понимаем друг друга, и, считаю, правильно сделала. Не мужик ещё. И Игорешки ему не надо.
Учти, Петечка, я ни с кем не гуляла после, хотя многие добивались. А ты сам сколько ко мне подкатывался да подмазывался, вспомни-ка! И какие слова говорил, и ласковый какой был - я же все-все до словечка помню и каждый денечек с тобой пересказать могу. А когда ты мне нужен стал - то вроде как даже и напугался:
слишком много тебе моей любви, слишком горячая она. Конечно, я не очень-то красивая, и фигура у меня средняя, но у каждого свой талант. Тебе меня досыта хватало. А я вот полюбила тебя крепко, и сама не ожидала от себя такого, а тебе боязно стало, что и сам сгоришь. Что раз я такая значит, порченая, с любым, значит, пойду, что затяну тебя как в омут. Не бойся меня, миленький, ты же знаешь, я ведь всякой умею быть, и всех женщин тебе заменю, а самой мне ну вот ничегошеньки не надо - лишь бы ты сам был! Вот приехал бы - я бы тебя всего-всего, до пальчиков ног исцеловала, как деток малых целуют, всю бы себя тебе отдала - пей на здоровье! И баловала бы тебя - только бы и света у меня в окне, что ты да Игорешка.
А если не хочешь, Петечка, не надо, насильно мил не будешь, и сами проживем. Но хоть письмо бы мог написать, не трудно же? И ещё к тебе просьба: пришли фотку.
Ту, что у меня была, твоя же сестра Галька стырила. Была бы хоть какая - я бы глядела, и то легче. Почему ты не пишешь? Уезжал, обещал - а как сделал? Бросил слово на ветер. А я тебе все равно писать буду, если даже тебя там уже нет.
Верю, дойдет.
И ещё раз прошу: ну приедь хоть на денек, хоть на часочек - поглядеть на тебя, рукой дотронуться. И фотку все-таки пришли - все легче жить будет. Крепко-крепко целю тебя всего, всего, всего. Твоя навечно Катюха.'
...Целое лето, долго и мучительно я расходился с женой. А тут ещё позвонили: умер товарищ.
Надо идти хоронить.
Я давно его не видел и не мог представить мертвым - все во мне протестовало против его смерти, и идти не хотелось. Вот не несли туда ноги. Но идти надо - велят долг и обычай.
Пошел. А августовский солнечный день, сухой и теплый, и знать не знает о чьей-то смерти.
Уже почти дошел до места: вон его дом, вон окна. Даже страшно представить там сейчас смерть и тлен.
