следовательно, и ритмы тоже. Даже шарманка в состоянии менять ритм в зависимости от того, с какой скоростью мы вертим ручку. Даже у самого педантичного музыканта, постоянно с равными промежутками ударяющего по одной и той же клавише, даже у него мы заметим смену ритма, ибо невозможно выдержать абсолютно одинаковую частоту и силу ударов. А что же тогда можно сказать о том симфоническом сверхоркестре, которым является мир! Совершенно ясно, что для такого Мафусаила, как, например, уран с его продолжительным периодом полураспада, тысяча лет то же, что для нас мгновение! И опять же наше человеческое мгновение, длящееся полсекунды, должно казаться астрономически большим промежутком времени какому-нибудь Антимафусаилу, например пи-мезону, который, как вычислил еще в 1961 году доктор Гляссер, 'живет' едва ли не две десятимиллионные доли миллиардной части секунды!
- Теперь я кое-что понимаю, - виновато вставил Джон, но профессор Окада нетерпеливо махнул рукой:
- Человек, говорящий 'теперь понимаю', еще очень мало разбирается во времени! 'Теперь' - это для человека отнюдь не объективная современность, а... прошлое! Например, когда вы смотрите на Солнце с Земли, то видите его не таким, какое оно 'теперь' в вашем понимании, а воспринимаете лишь то, что в данный момент зафиксировала сетчатка вашего глаза, то есть фотографию того Солнца, каким оно было целых восемь минут назад. Именно столько времени нужно свету, чтобы проделать путь от Солнца до человеческого глаза. Даже выражение моего лица вы видите не 'теперь', а увидите лишь в будущем, правда близком, а именно через... одну трехсотмиллионную долю секунды, так как 'теперь' я нахожусь от вас на расстоянии метра.
- И все это из-за Эйнштейна, - шутливо вздохнул профессор Иванов. - До самого начала нашего века со временем все было просто. Ньютон, как и многие до и после него, утверждал; 'Абсолютное время движется равномерно и независимо от какого-либо объекта'.
- Если бы я даже и не знал о теории Эйнштейна, - заметил профессор Вавье, - то все равно догадался бы сам, что с этой равномерностью и единством времени что-то не так. Еще в школе я заметил, что час игры в футбол значительно короче, чем час математики, которую я откровенно ненавидел.
- Господи помилуй! - не на шутку испугавшись, воскликнул профессор Иванов, - тогда каким же чудом вы заняли должность Первого математика? Если вы напутаете в вычислениях и 'пнете' нашу ракету словно футбольный мяч в несколько ином направлении, то наш матч со временем и пространством может окончиться весьма плачевно! Мы можем вообще...
Он не договорил, вспомнив, что космическая этика считает шутки, касающиеся гибели в космосе, признаком дурного тона, чем-то вроде анекдотов о теще.
Однако профессор Вавье не растерялся:
- Ну и шутник же вы! В 1981 году притворяться, будто вам неизвестно о существовании медицинских процедур, изменяющих наклонности! Отец приказал мне пройти курс лечения, когда я был еще в пятом классе. После нескольких месяцев воздействия электрораздражителями кора моего мозга стала столь же 'математиколюбна', сколь велика до того была моя 'мяаефилия'. Напрасно я просил отца не стирать в моем мозгу страсть к футболу. Ее все-таки стерли, и вот... и вот сейчас я там, на нашей старушке Земле, один из ведущих игроков футбольной команды Парижского университета.
- Вы решились на регенерацию приглушенных клеток? - догадался профессор Иванов.
- Вот именно. А почему бы футболу мешать моим математическим занятиям? Как раз наоборот: эти два вида занятий взаимно дополняют друг друга! Футбол 'вентилирует' организм, дегенерирующий от избытка умственного труда. А математика в свою очередь очень пригодилась мне в матчах при вычислении угла, под которым надо бить по мячу, чтобы он попал в ворота противника...
- Да, - согласился профессор Иванов, - сегодняшние спортсмены уже не знают противоречия 'тело- интеллект', которое царило еще несколько десятков лет назад. Теперь даже к предварительным прыжкам через планку не допускают людей, не знающих физики. Да это и понятно, в эпоху таких 'прыжков', как наш, и нельзя иначе.
Часы, обыкновенные, земные часы, несколько странно выглядевшие в этой ракете, уже освобождающейся от пут земного времени, солидно пробили очередной час. Они ничего не знали об открытиях Эйнштейна, а посему вещали, что 'время есть время, а часы - пророк его'.
- Мы проболтали целый час, - заметил Джон.
- В пересчете на земное время это раз в триста больше, или около двух недель!
Профессор Иванов встал с кресла и направился в свою кабину. Подходило время его дежурства в ракетной обсерватории. Пунктуальность нужна была дажевернее, не 'даже', а 'особенно' - тут, где Время сбросило личину сухого педанта и обнаружило свою истииную природу упрямого, ветреного существа, которое протискивается всюду, где только что-нибудь происходит.
- Время есть везде, где что-нибудь происходит, - эту мысль высказал профессор Вавье. - Хорошо, а там, где ничто не происходит и ничего нет, там что, отсутствует и время?
- Знаю эту теорию, - включился в разговор профессор Окада. - Но по моей шуточной теорийке именно там, где что-то делается, где делается много, именно там, повторяю, времени всегда чересчур мало, именно там 'нет времени'...
Все улыбнулись. И одновременно подумали, что замечание, брошенное профессором Вавье, совсем не шутка и что над ним следует серьезно подумать.
Только Гарвей, размышляя о времени, имел в виду одно-единственное время, весьма однозначное: время, когда нотариус в Ковентри вручит ему завещание и скажет, пожимая руку:
- Миллионер умер - да здравствует миллионер.
Люблю быть акушеркой при рождении новых миллионеров...
Исполнение желаний
Счетчики ракеты действовали беззвучно, так что космонавты на фотонном корабле могли без всяких помех слушать, как по мере приближения к Земле все учащеннее бьются их сердца. Это не было связано с изменением ритма времени - ракета все еще мчалась со скоростью света, а свидетельствовало о том, что космонавты нервничали: как выглядит постаревшая на целых тридцать лет Земля? Главный врач экспедиции подсовывал успокаивающие таблетки. Воспользовалась ими Лишь дежурная группа. Но остальные отказались:
- Мы не хотим лишаться эмоций, даже если они не всегда будут только приятными.
Ракета уже входила в зону земного притяжения. Главный руководитель заглушил фотонные двигатели, и сейчас корабль до смешного медленно по сравнению с предыдущими скоростями падал на Землю.
Профессор Иванов нажатием кнопки предусмотрительно опустил жалюзи на всех иллюминаторах. Уже приближались к верхним слоям атмосферы, а раскаленная поверхность корабля действовала даже на искушенных 'космических волков'.
Джон Гарвей глубоко погрузился в свое кресло и отгородился от всех возможных неприятностей - прикрыл глаза. Пусть там говорят, что хотят, о прятаний головы под крыло, но раз это кому-то помогает...
Профессор Иванов хлопнул его по плечу:
- Вставайте. Люк открыт, выходить надо всем вместе, иначе подумают, что мы потеряли вас в космосе! Джон вскочил:
- Уже?
- Да, уже год 2011!
Чтобы у космонавтов не оставалось никаких сомнений на этот счет, толпы встречающих принесли им в подарок бесчисленные календари. 'Календарь на 2011 год' - это читалось как заголовок захватывающего фантастического романа.
Джон подал руку президенту Всемирного космического совета, директору космодрома... Но где Мэри? Может быть, забыла его за эти тридцать лет? Нет, невозможно: они говорили друг другу тысячи раз, что их любовь будет продолжаться вечно...
Он пожимал руку очередной приветствующей его особе и очень удивился, когда эта особа - прелестная девушка - нежно поцеловала его в губы.
- Это очень мило с вашей стороны, - облизнулся Джон (губная помада имела изумительно приятный вкус), - но я женат и моя жена, вероятно, тоже где-то тут, на ракетодроме!
- Я знаю об этом, - без тени смущения ответила девушка, я знаю об этом лучше, чем кто бы то ни было, потому что я-то и есть Мэри, твоя жена!
