консервирование.
'Так что, сынок, - писала мама, - приедешь и от стола тебя будет не оторвать. Кстати, когда у тебя отпуск, сынок? Будут посылать зимой - не отказывайся. Не стоит переносить на потом. И зимой люди отдыхают. Как ты кушаешь, сына? Хоть раз в день, но обязательно ешь первое. Не то испортишь себе желудок, и потом всю жизнь будешь мучаться. Как тебе там, мой защитник, не устаешь? У женщины с работы сын приехал из Афганистана. Так она такие ужасы рассказывает! Такие страхи! Сердце останавливается. Это правда, сынок? Ты уж там осторожнее. Никуда сам не вызывайся. А если посылают и есть возможность отказаться, тогда отказывайся. Вот, воспитали тебя: всегда вперед, всегда вместо кого- то, а теперь очень об этом жалеем'.
И лейтенант непременно напишет в ответ, что с питанием у них ну совсем как дома и он даже потолстел. Что опасностей никаких нет и свободного времени хоть отбавляй. А он только и делает, что спит и читает книги, да иногда ездит в город. Просто так или на экскурсии. И пусть мама никаких идиотов не слушает, потому что они все поголовно придурки и сочиняют всякую ересь. А вообще-то в Афгане спокойно, ну совсем как в Союзе. Об этом же в газетах пишут, мама. Ты верь им. Они правду пишут. И если где-то иногда стреляют, то далеко-далеко в горах - у границы с Пакистаном (от нас километров семьсот!), да и то редко, да и то - исключительно правительственные афганские войска (наши их называют 'зеленые'). А мы? Мы скучаем здесь и совершенно бездельничаем. Ну, честное слово, мама, ты же знаешь - я тебя никогда не обманывал!
Потом лейтенант перечитает внимательно еще раз письмо и только после этого запечатает конверт, аккуратно выводя на нем адрес дома и свою полевую почту. Затем он отдаст его смышленому шустрому солдату Зубреву, имеющему друга-земляка на почте.
'Смотри, гвардеец: чтобы с завтрашним бортом ушло в Союз. Доклад немедленно. И не перепутай почту с ближайшей урной. А то знаю тебя, подлянку кинешь - не задержишься', - с деланной строгостью скажет он.
Зубрев засмеется, аккуратно спрячет письмо вместе со своим в нагрудный карман, заверив, что мимо урны он просто так, конечно же, не пройдет.
В ответ лейтенант хмыкнет, многозначительно заметив, что ночью порой очень полезно постоять гвардейцу-десантнику часиков шесть на посту без смены. Как раз и о девушке любимой подумать можно.
А в ответ тут же услышит: 'По уставу не положено, а девушку лучше во сне увидеть'.
'Грамотный больно, - притворно хмурясь, проворчит лейтенант и прибавит: - Дай-ка посмотрю, правильно ли адрес написал?'
И будучи абсолютно уверенным, что адрес он написал верно, офицер все-таки бросит на него еще раз взгляд, вроде бы равнодушный, а на деле зоркий и цепкий. Только после этого он окончательно успокоится.
Затем лейтенант вновь будет ходить от поста к посту, останавливаемый окликами вооруженных солдат возле модулей: 'Стой, три!', 'Стой, один!', 'Стой, два!'. Лейтенант, зная, что до полуночи пароль 'восемь', непременно ответит: 'пять!', 'семь!', 'шесть!'.
Выполняя все это почти механически, будет лейтенант по-прежнему вспоминать дом, бесстрастно наблюдая, как буравят черное небо над Кабулом бесконечно длинные злые струи трассирующих пуль.
Не часто выпадало лейтенанту вот так - пассажиром - ездить по городу. Именно в такие моменты, когда не надо думать, где и куда сворачивать, глядя на голоногую малышню, веселыми стайками бегающую за большими хвостатыми змеями, которые медленно парили над обмелевшим руслом реки, на мужчин- мастеровых, работающих в своих крохотных мастерских при распахнутых дверях, на женщин в длинных одеждах, несущих корзинки или же узелки со снедью, была у него только одна мысль - ради чего он здесь? Для чего все это происходит? Зачем тут нужна армия?
Вот мальчуган поволок большой кусок железяки. Тяжело пацану. Он не сдается: пыжится, тянет, пыхтит. В дверном проеме - отец: смеется, подбадривает. Лейтенант не выдержал и тоже засмеялся, глядя на неуклюжего карапуза.
Майор оживился, заскакал на подушке. Из груди его вырвался резкий, лающий смех.
- Весело? Мне тоже! Я как на эту грязь посмотрю - за живот хватаюсь. Звери, животные, двенадцатый век, а с но-ро-вом. Гоношатся гадюки. Живут хуже свиней! Ни черта не понимают. Злость порой берет. Всех бы скотов из автомата. Нет, лучше напалмом. Американы толковые были: не нравится заполучи фашист гранату. До сих пор узкоглазые во Вьетнаме этой самой, как ее, э-э-э, оранджей плюются. И нам тоже надо, как они. Так нет - чикаемся с ними, зверьем. Гуманизьм, - тонко протянул майор, видимо копируя какого-то ненавистного ему политработника. - Нет, ты не отворачивайся. Я вот тебя спрашиваю: какой к черту гуманизм? А? Какой? Сколько они наших побили? А мы им - помощь! Вывести армию и две атомные зарядить. Сделать им Хиросиму! А, лейтенант? Вместе с Нагасаками!
Ствол ткнулся в живот лейтенанта, и тот помертвел.
'Пристрелит. Обязательно пристрелит. По пьянке', - обреченно подумал он и побыстрее скривил губы в оскале.
- Погоди, сейчас обхохочешься. Знаешь, че мы проезжали? Ну, справа, сразу за перекрестком. Знаешь? То-то. Зоопарк там у обезьян. Сечешь - в зверинце зверинец! - майор вновь отрывисто залаял. - Знаешь, что наш прапор один отмочил? Заскочил туда по ошибке. Сам косой - на ногах не стоит. Глянь - твою бога душу мать - бегемот. Здоровый такой. Хавальник открывает. Пасть как будка. Прапор не будь козлом - в глотку ему гранату! Ха-ха-ха! Представляешь?
Ствол автомата давил под ребро и ходил из стороны в сторону. Лейтенант внезапно ощутил желание переползти на другую сторону бронемашины.
- Куда? - майор ухватил его за руку. - Рассказывать буду. Объяснять. С той стороны ни хрена интересного нет. Чадо, обор-р-р-роты!
На приличном расстоянии, которое только позволяла дорога, от бронетранспортера проносились легковушки, едва не выскакивая на тротуары. Привычный восточный беспорядок, хаос и заторы на дороге увеличивались от идущей напролом, не признающей ничьей власти над собой, советской бронированной машины. Сейчас она была похожа на большую хищную акулу, которая рвется вперед. А рыбешка помельче стремглав бросается в стороны, расчищая убийце дорогу.
Водитель скалил зубы и время от времени бросал машину то вправо, то влево. Легковушки, спасаясь, вылетали на тротуары и неподвижно там замирали, съежившись.
- А-ха-ха! Га-га-га! Ха-ха-ха!
Майор закидывал голову, и кадык его ходил вверх-вниз, как поршень. Десантник смахивал набегавшие слезы и тыкал пальцем с толстым серпиком грязи под ногтем в место очередного переполоха и суеты: 'А-ха- ха! Боятся звери! Га-га-га! Боятся, слышь, боятся! Значит, уважают! Уважают, с-собаки!'
Водитель искоса бросал взгляды на веселящегося старшего, подхалимски ухмылялся и еще напористее разгонял машины вокруг себя.
'Зачем? - думал лейтенант. - Зачем? Ведь задавят кого-нибудь. Тех же детей. Почему он всех так ненавидит?'
Впрочем, вопрос этот был глупым. Не его ли, лейтенанта, начинали учить ненавидеть афганцев с первых шагов по этой незнакомой, пестрой стране? Все наставления, споры и рассуждения всегда заканчивались одним: здесь все враги, а поэтому их надо убивать.
И хоть прилюдно, особенно на общих офицерских собраниях, говорилось о дружбе и братской помощи, на деле происходило все наоборот: непокорные кишлаки сжигались, окрестные посевы тоже, а виноградники выкорчевывались гусеницами танков.
Больше всего поразило лейтенанта в Афганистане то, что люди совершенно не понимали всей безысходности подобной войны. Озлобленные потерями и упорством афганцев, советские войска стремились их добить, раскромсать, доломать и поставить на колени.
Но разве может склонить голову человек, у которого разрушили дом и убили родных?
Лейтенант частенько задавал себе этот вопрос, представляя, что именно у него чужаки исковеркали жизнь. Даже в самых кошмарных мыслях невозможно было вообразить, что он лишился отчего дома, что не будет больше никогда родителей и что он никогда не выпьет такого вкусного компота, который мама старательно будет все подливать и подливать в чашку, как когда-то в детстве.
