Ьото!). Золотой меч погас, лиловые миры хлынули мне в сердце. Океан-мое сердце, все в нем равно волшебно: я не различаю жизни, сна и смерти, этого мира и иных миров (мгновенье, остановись!). Иначе говоря, я уже сделал собственную жизнь искусством, (тенденция, проходящая очень ярко через все европейское декадентство). Жизнь стала искусством, я произвел заклинания, и передо мною возникло, наконец, то, что я (лично) называю 'Незнакомкой': красавица-кукла, синий призрак, земное чудо.
Это - венец антитезы. И долго длится легкий, крылатый восторг перед своим созданием. Скрипки хвалят его на своем языке.
Незнакомка. Это вовсе не просто дама в черном платье со страусовыми перьями на шляпе. Это- дьявольский сплав из многих миров, преимущественно синего и лилового. Если бы я обладал средствами Врубеля, я бы создал Демона; но всякий делает то, что ему назначено.
Созданное таким способом - заклинательной волей художника и помощью многих мелких демонов, которые у всякого художника находятся в услужении,-не имеет ни начала, ни конца; оно не живое, не мертвое.
Шлейф, забрызганный звездами, Синий, синий, синий взор. Меж землей и небесами Вихрем поднятый костер.
('Земля в снегу').
Там, в ночной завывающей стуже, В поле звезд отыскал я кольцо. Вот лицо возникает из кружев, Возникает из кружев лицо. Вот плывут ее вьюжные трели, Звезды светлые шлейфом влача, И взлетающий бубен метели, Бубенцами тревожно бренча.
('Нечаянная радость').
Это - создание искусства. Для меня, это - совершившийся факт. Я стою перед созданием своего искусства и не знаю, что делать. Иначе говоря, что мне делать с этими мирами, что мне делать и с собственной жизнью, которая отныне стала искусством, ибо со мной рядом ж и-в е т мое создание - не живое, не мертвое, синий призрак. Я вижу ясно 'зарницу меж бровями туч' Вакха ('Эрос' Вяч. Иванова), ясно различаю перламутры крыльев (Врубель 'Демон', 'Царевна-Лебедь') или слышу шелест шелков ('Незнакомка'). Но все-призрак.
При таком положении дела и возникают вопросы о проклятии искусства, о 'возвращении к жизни', об 'общественном служении', о церкви, о 'народе и интеллигенции'. Это- совершенно естественное явление, конечно, лежащее в пределах символизма, ибо это-искание утраченного золотого меча, который вновь пронзит хаос, организует и усмирит бушующие лиловые миры.
Ценность этих исканий состоит в том, что они-то и обнаруживают с очевидностью объективность и реальность 'тех миров'; здесь утверждается положительно, что все миры, которые мы посещали, и все события, в них происходившие, вовсе не суть 'наши представления', т.-е. что 'теза' и 'антитеза' имеют далеко не одно личное значение. Так например, в период этих исканий оценивается по существу русская революция, т-е. она перестает восприниматься как полуреальность, и все ее исторические, экономические и т. п. частичные причины] получают свою высшую санкцию; в противовес суждению вульгарной критики о том, будто 'нас захватила революция', мы противопоставляем обратное суждение: революция совершалась не только в этом, но и в иных мирах; она и была одним из проявлений помрачения золота и торжества лилового сумрака, т.-е. тех событий, свидетелями которых мы были в наших собственных душах. Как сорвалось что-то в нас, так сорвалось оно и в России. Как перед народной душой встал ею же созданный синий призрак, так встал он и перед нами. И сама Россия в лучах этой новой (вовсе не Некрасовской, но лишь традицией связанной с Некрасовым) гражданственности оказалась нашей собственной душой.
В данный момент положение событий таково: мятеж лиловых миров стихает. Скрипки, хвалившие призрак, обнаруживают, наконец, свою истинную природу: они умеют, разве, громко рыдать, рыдать помимо воли пославшего их; но громкий, торжественный визг их, превращаясь сначала в рыдание (это в полях тоскует мировая душа), почти вовсе стихает. Лишь где-то за горизонтом слышны теперь заглушенные тоскливые ноты. Лиловый сумрак рассеивается; открывается пустая равнина-душа, опустошенная пиром. Пустая, далекая равнина, а над нею - последнее предостережение-хвостатая звезда. И в разреженном воздухе горький запах миндаля (несколько иначе об этом-см. моя пьеса 'Песня Судьбы').
Реальность, описанная мною,- единственная, которая для меня дает смысл жизни, миру и искусству. Либо существуют те миры, либо нет. Для тех, кто скажет 'нет', мы остаемся просто 'так себе декадентами', сочинителями невиданных ощущений, а о смерти говорим теперь только потому, что устали.
За себя лично я могу сказать, что у меня, если и была когда-нибудь, то окончательно пропала охота убеждать кого-либо в существовании того, что находится дальше и выше меня самого; осмелюсь прибавить кстати, что я покорнейше просил бы не тратить времени на непонимание моих стихов почтенную критику и публику, ибо стихи мои суть только подробное и последовательное описание того, о чем я говорю в этой статье, и желающих ознакомиться с описанными переживаниями ближе я могу отослать только к ним.
Если 'да', т.-е. если эти миры существуют, а все описанное могло произойти и произошло (а я не могу Этого не знать), то было бы странно видеть нас в ином состоянии, чем мы теперь находимся; нам предлагают: пой, веселись и призывай к жизни,- а у нас лица обожжены и обезображены лиловым сумраком. Тем, кто величает нас 'апостолами сна и смерти', позволительно задать вопрос, где были они в эпоху 'тезы' и 'антитезы'? Или они еще тогда не родились и просто ни о чем не подозревают? Имели они эти видения или нет, т.-е. символисты они или нет?
Символистом можно только родиться; отсюда все то внешнее и вульгарное мракобесие, которому предаются, так называемые, 'реалисты', из всех сил старающиеся стать символистами. Старания эти настолько же понятны, насколько жалки. Солнце наивного реализма закатилось; осмыслить что бы то ни было вне символизма нельзя. Оттого писатели даже с большими талантами не могут ничего поделать с искусством, если они не крещены 'огнем и духом' символизма. Предаваться головоломным выдумкам-еще не значит быть художником, но быть художником-значит выдерживать ветер из миров искусства, совершенно не похожих на этот мир, только страшно влияющих на него; в тех мирах нет причин и следствий, времени и пространства, плотского и бесплотного, и мирам этим нет числа: Врубель видел сорок разных голов Демона, а в действительности их не счесть.
Искусство есть Ад. Недаром В. Брюсов завещал художнику: 'Как Данте, подземное пламя должно тебе щеки обжечь'. По бессчетным кругам Ада может пройти, не погибнув, только тот, у кого есть спутник, учитель и руководительная мечта о Той, которая поведет туда, куда не смеет войти и учитель.
Что же произошло с нами в период 'антитезы'? Отчего померк золотой меч, хлынули и смешались с этим миром лилово-синие миры, произведя хаос, соделав из жизни искусство, выслав синий призрак из недр своих и опустошив им душу?
Произошло вот что: были 'пророками', пожелали стать 'поэтами'. На строгом языке моего учителя Вл. Соловьева это называется так:
Восторг души-рассчетливым обманом, И речью рабскою-живой язык богов, Святыню Муз шумящим балаганом Он заменил и обманул глупцов.
Да, все это так. Мы вступили в обманные заговоры с услужливыми двойниками; мы силою рабских дерзновений превратили мир в Балаган; мы произнесли клятвы демонам-не прекрасные, но только красивые (а ведь всего красивее в мире-рабы, те, кто отдается, а не берет), и, наконец, мы обманули глупцов, ибо наша 'литературная известность' (которой грош цена) посетила нас именно тогда, когда мы изменили 'Святыне Муз', когда поверили в созданный нами призрак 'антитезы' больше, чем в реальную данность 'тезы'.
Поправимо или непоправимо то, что произошло с нами? К этому вопросу, в сущности, и сводится вопрос: 'быть или не быть русскому символизму'?
Простой пессимизм или простой оптимизм или даже исповедь - все это будет только уклонением от поставленного вопроса. Наш грех (и личный и коллективный) слишком велик. Именно из того положения, в котором мы сейчас находимся, есть немало ужасных исходов. Так или иначе, лиловые миры захлестнули и Лермонтова, который бросился под пистолет своею волей, и Гоголя, который сжег себя самого, барахтаясь в лапах паука; еще выразительнее то, что произошло на наших глазах: безумие Врубеля, гибель Комиссаржевской; недаром так бывает с художниками сплошь и рядом,-ибо искусство есть чудовищный и блистательный Ад. Из мрака этого Ада выводит художник свои образы; так Леонардо заранее приготовляет черный фон, чтобы на нем выступали очерки Демонов и Мадонн; так Рембрандт выводит свои сны из черно-красных теней, а Каррьер-из серой сетчатой мглы. Так Андрей Белый бросает в начале своей
