быть может, как маленькую, нуждающуюся в бережном отношении к ней сентиментальность. Сейчас же это было по-другому. Он чувствовал, что эти слова были написаны не ради создания мимолетного поэтического настроения, не из-за каприза Эрвин после стольких лет вернулся к привычке своей юности. Написанное на листе, как признание того, что занимало в настоящее время его друга, было мистикой! Эрвин переступил черту.
Фридрих медленно повернулся к своему другу, лицо которого вновь осветилось улыбкой.
— Изволь-ка пояснить мне это! — потребовал он от него.
Эрвин кивнул, исполненный дружелюбия.
— Разве ты никогда не видел этого изречения?
— Еще бы, — воскликнул Фридрих, — разумеется, оно мне знакомо! Это мистика, гностицизм. Может, и поэтично, но… Вот что, я попросил бы тебя объяснить мне это изречение, а также то, почему оно висит у тебя на стене.
— Охотно, — отозвался Эрвин. — Это изречение представляет собой первый шаг на пути к учению о познании мира, которое я сейчас постигаю и которому я уже обязан не одной счастливой минутой.
Фридрих подавил свое негодование. Он спросил:
— Новое учение о познании мира? Разве таковое существует? И как же оно называется?
— О, — произнес Эрвин, — новым оно является только для меня. Само по себе оно уже очень старо и достойно всякого уважения. Оно называется магией.
Слово было произнесено. Фридрих, все же глубоко удивленный и напуганный таким вот открытым признанием, со страшным содроганием почувствовал, что сейчас он противостоит заклятому врагу в лице своего друга, один на один. Он молчал. Он не знал, чего ему в данную минуту хотелось больше, изливать свой гнев или плакать, ощущение невосполнимой потери горечью наполнило его сердце. Долго молчал он.
Потом он заговорил с деланной насмешкой в голосе:
— Выходит, теперь ты хочешь стать магом?
— Да, — ответил Эрвин без колебаний.
— Этаким учеником чернокнижника, да?
— Именно так.
И снова Фридрих замолчал. Было слышно, как в соседней комнате тикают часы, такая стояла тишина.
Потом он сказал:
— Ты понимаешь, что тем самым ты рвешь все узы, связывающие тебя с серьезной наукой, а, стало быть, и со мной?
— Мне хочется надеяться, что это не так, — отвечал Эрвин. — Но если этого никак не избежать, то, что же мне тогда остается делать?
Фридрих закричал, давая волю своему гневу:
— Что тебе остается делать? Порвать с этим баловством, с этой жалкой и недостойной чернокнижной верой, порвать раз и навсегда! Вот что тебе еще остается, если ты желаешь сохранить мое уважение к тебе.
Эрвин коротко улыбнулся, хотя и в нем уже не было заметно прежней радости.
— Ты говоришь так, — произнес он так тихо, что, казалось, его негромкие слова еще заглушались эхом гневного голоса Фридриха, — ты говоришь так, как будто дело здесь в моей воле, как будто у меня еще есть выбор, Фридрих. Это не так. У меня нет выбора. Это не я выбрал магию. Она выбрала меня.
Фридрих глубоко вздохнул.
— Тогда прощай, — сказал он через силу и поднялся, не предлагая собеседнику руки.
— Зачем же так?! — вскричал сейчас уже Эрвин. — Зачем ты уходишь от меня так? Представь себе, что один из нас находится при смерти, — а так оно и есть! — и мы должны проститься друг с другом.
— Но кто же из нас, Эрвин, позволь спросить тебя, находится при смерти?
— Сегодня, пожалуй, я, друг мой. Кто хочет заново родиться, тот должен быть готов к смерти.
Фридрих еще раз подошел к листку на стене и прочел изречение о внутреннем и внешнем.
— Хорошо, — молвил он, наконец, — ты прав, нет никакого проку в том, чтобы расставаться в гневе. Будем делать так, как говоришь ты, и предполагать, что один из нас находится в роли умирающего. Ведь и я могу быть им. Прежде чем покинуть тебя, я хочу обратиться к тебе с последней просьбой.
— Вот это мне по сердцу, — сказал Эрвин. — Скажи, чем бы я мог услужить тебе на прощание?
— Я повторяю свой первый вопрос, и одновременно это моя просьба: постарайся разъяснить мне это изречение на твоей стене так хорошо, как ты только сможешь!
Эрвин на некоторое время задумался и потом заговорил:
— Ничего нет снаружи, ничего нет внутри. Религиозный смысл этого выражения тебе известен: Бог находится везде. Он в нашем духе, он также и в природе. Все божественно, потому что Бог — это вселенная. Раньше мы называли это пантеизмом. Потом философский смысл: разделение между внешним и внутренним привычно нашему мышлению, однако не является для него необходимым. Наш дух имеет возможность удаляться за пределы границ, которые мы для него провели — по другую сторону. По ту сторону пар-противоположностей, из которых состоит наш мир, начинается его новое, иное познание. Но, мой дорогой друг, я должен тебе признаться: с тех пор как мое мышление изменилось, для меня больше не существует однозначных слов и изречений, а каждое слово имеет десятки, сотни значений. Именно здесь и
