пустырь под разноцветными звездами, совсем-совсем одна...
Я нацепил на клюшку, рядом с коньками, еще и портфель и направился прямехонько к дворницкому сарайчику с метлами и ведрами.
Замка на двери сарая не было, а была обыкновенная щеколда. Я отодвинул
ее, открыл дверь и сел на перевернутое ведро. Дверь я оставил приоткрытой, чтобы наблюдать за пустырем. Звезды так и норовили проткнуть слежавшийся снег своими колючими лучами, но пустырь хладнокровно отражал все их атаки, как Белошейкин 'щелчки' канадцев на венском чемпионате. Звезды просто не могли добраться до нашего пустыря, потому что были там, в тех краях, которые писатели- фантасты называют Большим Космосом или Внеземельем - кому как захочется, - а пустырь был здесь, вокруг меня и сарайчика с ведрами и метелками...
Про звезды я думал просто так, а потом увидел Аозу. Она переступила границу пустыря со стороны школы и неторопливо направилась сквозь почти необозримые заснеженные страны. Она шла очень медленно и я ее понимал: кого же вдохновит на быструю ходьбу вид этого пустынного пространства? Гораздо веселее просто перелететь через пустырь к самому нашему дому. Аоза оглянулась на школу...
...Вероятно, я умудрился упасть с ведра и порезать левую ладонь о конек. Точно не помню. Точно я помню другое: белая шубка Аозы внезапно пропала в сумерках в начале пустыря. Просто пропала, исчезла. Я покрутил головой и обнаружил, что Аоза уже подходит к тополям у самой нашей девятиэтажки. Вот тогда- то я и упал.
Не помню, как я пришел домой, помню только, что ладонь болела и я
не очень сопротивлялся, когда мама, охая, обильно полила ее йодом. И, кажется, буркнул, что проиграли 'бэшникам'. Вот и все.
Нет, то есть, не все! Придурком я себя не считал и верил глазам своим. Чему же еще верить, в конце концов, если не глазам? Я лежал на своем диване, сонно тикал будильник, на кухне капала вода из крана, гудел самолет над нашей девятиэтажкой, я лежал и прокручивал кадры из фантастической киноленты. Вот стоит в начале пустыря Аоза с портфелем, в шубке и пушистой белой шапке - а вот уже не стоит. И вот сразу она уже у дома. А я медленно падаю в своем несчастном сарае с перевернутого ведра и натыкаюсь ладонью на конек. Сам точил в школьной мастерской. Острый получился конек, с таким коньком всех 'бэшников' нужно делать под ноль.
Я все отчетливей понимал - хотя отчетливей уже было некуда, - что не задремал в том сарае. Нет, я видел не сон. Не сон, а телепортацию. Фантастику я читал не первый год, поэтому сразу уразумел, что к чему. Я наблюдал элементарную телепортацию, то есть мгновенный перенос физического тела из одной точки пространства в другую. Вот так. Аоза Иванова - и телепортация...
На следующий день ладонь здорово болела, но я все равно пошел в школу. Очень хотелось посмотреть на Аозу.
Ну что ж, и посмотрел. Сидела себе как ни в чем не бывало, слушала да записывала, да смотрела иногда в окно.
'Двойка' по физике и замечание за рассеянность от Татьяны
Дмитриевны - это все мелочи, не стоит вспоминать. Будешь тут рассеянным... А на перемене спросил у Володьки Большакова, реальна ли в наше, а не фантастическое время, телепортация. Спросил, хотя и сам отлично знал, что нереальна. Володька пощипал нижнюю губу, надулся как аэростат и изрек, что нужно отделять фантазии от действительности. Мол, то, что реально в фантазиях, как правило, нереально в повседневной жизни. И это, мол, надо понимать, чтобы, значит, не отрываться. Вот и все, что изрек друг мой, Володька
Большаков. Конечно, ему все это было легко изрекать, потому что он не видел телепортацию в действии. Здесь, а не на далекой выдуманной планете. Здесь. На земном-преземном пустыре рядом со школой.
Вечером я не пошел играть в хоккей и занял наблюдательный пост
на том же самом перевернутом ведре. И клюшка моя там же валялась;
забыл я ее, оказывается, в сарае.
И почему я раньше не следил за Аозой?
Я сидел на ведре и опять смотрел на звездное небо и на пустырь.
А звезды прямо-таки впивались лучами в грязноватый снег. Звезды висели совсем низко, так что можно было дотронуться и сразу отдернуть руку, чтобы не обжечься, или сорвать с неба и пустить вместо шайбы по льду, и залепить в ворота 'шестибэшников'.
А еще много у нас вокруг дома развелось кошек. Зимуют себе в подъездах и подвалах, и по утрам дружно орут, требуя внимания, и по вечерам тоже. Это я не зря о кошках. Выскочила вдруг откуда ни возьмись такая на пустырь, когда Аоза пошла по тропинке, а я затаился в своем сарае. Аоза опять возвращалась поздно, у меня к тому времени уже и ноги замерзли, и передумал я все что мог, и предположил кое-что.
Это была даже не кошка, а просто котенок. Он бесстрашно подбежал
к Аозе с явным намерением потереться о ее сапожки, но вдруг отпрыгнул,
ну точно как мяч, умчался метров на десять от тропинки в снег и
остановился. Аоза, разумеется, бросила портфель и потопала за ним. Котенок
в руки не давался, делал короткие перебежки с остановками, словно
дразнил. Истоптали они так с Аозой весь снег, а потом котенок удрал
куда-то за тополя и Аоза осталась посреди пустыря, а портфель ее стоял
на тропинке.
За портфелем ей, наверное, не очень хотелось возвращаться - и она за ним и не пошла. Просто повернулась к нему - и портфель сам собой поднялся над тропинкой, пролетел через пустырь, как шайба после броска Фетисова, и очутился у нее в руках. И она спокойненько пошла домой.
На этот раз я сидел прочно, не падал и на коньки не натыкался.
Но сидел еще долго, очень долго, даже забыл, что замерз. Думал.
Ну, я постараюсь без особых рассуждений, не люблю я долго рассуждать. Все равно что в хоккее: начнешь раздумывать - вмиг шайбу отберут, да еще и в борт впечатают. Уж лучше сразу перейду к делу, чтобы все до конца стало ясно. Я ведь не зря начал с грустной Снегурочки. Эту Снегурочку кто-то подарил папе, когда меня еще и на свете не было, а я уже потом ее у папы позаимствовал. Где-то я читал, что раньше делали такие парусники в бутылках. Проталкивали их сквозь горлышко в сложенном состоянии, а потом дергали за нитку - и кораблик расправлял все свои паруса, так что приходилось только голову ломать: как же это он такой большой пролез в такое маленькое отверстие? Ну вот, Снегурочка была наподобие этих парусников. Тоже в небольшой бутылке, словно замурованная в толще льда, в белой шубке, белой шапке и розовых варежках. И грустная. Очень похожая на Аозу.
Я даже хоккей не пошел смотреть, хотя играл 'Спартак' и папа стонал и ахал у телевизора, а мама кричала из кухни: 'Алексей, не пугай соседей!' Куском медной проволоки я обмотал горлышко бутылки с пригорюнившейся Снегурочкой, сделал петлю и положил бутылку в портфель. И устроился на диване подумать.
На другой день в школе все было как всегда, только я старался даже не смотреть на Аозу, чтобы она меня ни в чем не заподозрила. И еще с Нефедычем разругался, потому что, оказывается, совсем забыл о матче-реванше с 'шестибэшниками' и оставил дома коньки и клюшку. Сбегать за ними на перемене я отказался и сунул под нос разъяренному Нефедычу свою травмированную ладонь, а он обозвал меня эгоистом. Это Сергей-то Нефедов меня! Уж кто бы мычал...
Ладно. Вечером у меня были дела поважней. На английском я передал Володьке Большакову записку. 'А в телекинез веришь?' - написал я. Володька подумал, покосился на Августу Александровну, допрашивавшую унылого Мишку Аксенова, нашего лучшего защитника, и прислал ответ. 'Саня! Думаю, в принципе он возможен, хотя современная наука об этом ничего не знает'.
Современная наука об этом не знала. А вот Аоза знала. И я знал.
Хотя, в принципе, как изъяснялся мой друг Володька Большаков, мог предположить, что летящий над вечерним пустырем портфель мне просто привиделся. Именно поэтому я и взял в школу грустную Снегурочку.
После уроков наши ринулись громить 'шестибэшников', а я пошел в школьный спортзал.
