Плёнка

ребенок. Вот когда я на всю жизнь прикипела к ней душой.

По дороге я заболела, и она заболела. Приехали мы из Сибири в Россию, а там грязь, тараканы черные, страшные, чуть Людочку не съели. Весила она тогда семь килограммов, а был ей год.

И тогда я сказала: 'Знаешь, Новоград уже освободили. Отвези меня домой - я хочу там умереть.'

Он попросил, и ему пошли навстречу. Он отвез нас из Выксы на Украину - и машинами, и самолетами...

Моя мать нас откормила, а потом я с моей Людой, - а ей год и восемь месяцев - по тринадцать километров ходили на сельский участок в Гульск, где я была врачом. Я носила ее на руках туда и обратно - ночевать я там не могла, бандиты как раз в то время убили учительницу из школы, было опасно, не могла я ее оставить и у мамы: так рыдала, когда я уходила, так страшно кричала, что у меня не хватало сил ее оставить, и я забирала ее с собой...

Когда я нашла его опять - в Киеве, в госпитале на улице Лукьяновской, после сыпного тифа, я просто его не узнала - от него и половины не осталось, Но у него был очень сильный организм, и он остался жив, и это было главное.

Потом были тоже очень тяжелые годы - наш дом сгорел, сгорела моя сестра, тридцати шести лет, и он помог мне поставить на ноги ее троих сирот и сирот моего брата - и среди них была твоя мать!

(...она полоснула взглядом внучатую племянницу, и та не выдержав, опустила глаза.)

Вот за это все, за дальнейшую жизнь - потом уж все было терпимо - я благодарю своего мужа, Я благодарю его за то, что он в семье не был эгоистом, не был деспотом, что он сфеpу самоутверждения находил не в семье, а в любимой работе, и если он самоутверждался, то самоутверждался в работе, любимой до фанатизма.

Я была тогда страшной и похожей на клячу - но он относился ко мне бережно, с уважением, с заботой. Он привил детям свою любовь к книгам, - не к тем книгам, которые для мебели стоят в шкафах у некоторых, а к тем книгам, которые мы читали по ночам... Сыну он читал каждый день, и сын научился читать в четыре года, потому что ему не терпелось узнать, что же будет дальше, потому что ему хотелось прочесть сказку, которую папа не дочитал... Он читал и мне книги, а уж потом я их сама дочитывала...

Спасибо тебе за все, Алексей.

Спасибо за то, что ты терпел меня больную.

Спасибо тебе за то, что мы с тобой прошагали нашу жизнь в уважении, внимании, любви - эти сорок пять лет!...

- Да, - сказала дочка, - чуть-чуть осталось до золотой свадьбы...

...Я выключил магнитофон.

Все, что должно было быть сказанным, было сказано.

Спустя семь лет я впервые решился прослушать эту скверно записанную пленку, как видно, единственную пленку с записью ее голоса. Я не брался анализировать эту запись, и тому было немало причин.

Прежде всего, наши отношения с ней были очень сложны и запутанны, несмотря на всю взаимную внешнюю заботу и нежность. Она знала обо мне больше, чем кто-нибудь, больше, чем следовало знать обо мне кому-либо. В какой-то мере это делало меня ее должником, и заставляло меня быть к ней нежным и заботливым, несмотря на присущую мне лень и эгоизм, несмотря на то, что я мужчина.

Она ненавидела грязных, похотливых и разящих перегаром мужиков, она не хотела видеть таким своего сына. Возможно, поэтому она была к нему сурова.

Конечно, ее сыну доставалась любовь отца и сестры, но мне достоверно известно, ЧТО означали для него слова 'сиротство', 'тоска', 'одиночество' - ключевые слова его детства и отрочества.

О да, она очень тяжело болела после его рождения, она заботилась о нем, как никто, она прививала ему любовь к труду, она ревностно оберегала его от лени, излишней свободы и дурных привычек, и когда сын уехал в большой город, на нее обрушились чудовищные тревога и тоска... Но, тем не менее...

Мое отношение к ней было, скажем так, несколько критичным. Разумеется, я понимал, что имею дело с человеком, у которого сильно расшатана психика, человеком, очень обостренно и даже неадекватно относящимся ко всему, что входило в сферу так называемых человеческих слабостей. Так называемые человеческие слабости не прощались.

Это становилось причиной тяжелых семейных драм, свидетелем которых мне приходилось быть много раз. Честно говоря, мне они были совсем не по душе. Мужу, красавцумайору, не прощались долгие и томные взгляды вольнонаемных гарнизонных травиат, а также небольшая замедленность реакции, дочери - молодой и веселый роман, а затем и брак с артистичным хирургом из Киева, который по всем меркам выпадал из рамок представлений о человеке, который должен быть мужем ее дочери.

Сыну она прощала больше, хотя в нем-то и не было ни тепла, ни нежности, исходивших от дочери, и ни заботы, ни предупредительности, которыми была полна деятельная любовь ее мужа...

Она уходила долго и мучительно, но вечером, прежде чем спуститься в цветной кинематограф морфия в последний раз, она посмотрела на густой снегопад, подсвеченый ртутными фонарями и сказала на родном языке:

- Снiжок... Земелька замерзне...

Жизнь отпустила ее исстрадавшееся тело в четыре пятнадцать пополудни, когда сын вышел прогуляться с псом по сверкающему под солнцем свежему и глубокому снегу

Сын пережил ее уход очень легко. Он часто вспоминал о ней, как-то рассудочно анализируя мотивы тех или иных ее поступков, напоминая о не самых лучших ее чертах, нарушая заведенный отцом ритуал почитания и нередко преступая конвенциональное 'de mortibus aut bene, aut nihil'.

Когда человек умирает, бывает особенно нестерпимо вспоминать счастливые моменты, но то несовершенное, что было в нем, вспоминать гораздо легче.

Видимо, это помогало ему относиться к матери так, как если бы ничего не случилось.

И только когда по весне начал таять снег, и когда они вместе с сестрой уже уходили с кладбища, и сестра сказала:

'- Слышишь, мамочка, за рекой поезд идет ... ' страшный спазм сдавил ему диафрагму, и слезники, и горло, - словно разорвалась невидимая пленка, защищавшая его от горя, как от непогоды.

Потому что именно в этом была ее самая сокровенная суть, ее душа.

Потому что она была печальным и долгим взглядом, устремленным туда, где за глубокою поймой реки, пробившей себе русло сквозь гранитные пороги, сквозь дымку покоя, откуда-то из-за далекой излучины, из-за дальней окраины города, называемой Провальем, мимо этого погоста, мимо церковки, мимо колокола к вечерне, мимо крытой соломою хаты на той стороне широкого, спокойного плеса шел поезд из неизвестности в неизвестность, отстукивая свой негромкий ритм и посылая паровозный гудок как привет вечереющим сизовасильковым полям, постепенно тающим под огромной серебряной луной, медленно, но неотвратимо летевшей вслед за поездом сквозь многие и многие ночи моей жизни.

Потому что я - ее сын.

22-26 мая 1993