нигде не было видно. Ямщики говорили, что он вышел, одевшись, еще до окончания разверстки...
У меня сжалось сердце каким-то предчувствием. Я вспомнил его бледное лицо во время переговоров. Вначале на нем было обычное мизантропическое выражение, с примесью злого презрения к себе и другим. Но в последнюю минуту мне запомнилось только выражение глубокой, безнадежной печали. Это было в то время, когда я предложил деньги и среди ямщиков начались споры...
Я вышел на площадку, искал и звал его, прибавляя на всякий случай, что дело сделано и что я скоро еду за человеком в лесу... Но ответа не было, в окнах встревоженного станка гасли огни, ветер тянул по- прежнему; по временам трещали стены станочных мазанок и издалека доносился стонущий звук лопающегося льда.
- Товарища кличешь? - спросил меня проходивший мимо ямщик. - Да он, чай, ушел спать в другую избу... Беспокойно было у вас. Может, попросился к шабрам.
В это время к избе подъехали широкие розвальни, запряженные парой лошадей, и староста, весь закутанный в меха, в огромных рукавицах, соскочил с них и подошел ко мне.
- Что такое? - спросил он. - Что еще?
- Скорей, скорей, ради бога, - сказал я, охваченный нервным ознобом. У меня возникла внезапная уверенность, что я найду Игнатовича по дороге.
- Ну, нет, - сказал он. - Погоди, барин, этак нельзя. Одежда у тебя не по этому ветру. На вот, я привез тебе. Одевайся.
И он настоял, чтобы я оделся в его меха... Мы выехали почти уже на рассвете, захватив с собой еще кучу одежи на всякий случай...
Ветер был тяжелый и палящий. На небе светила полная луна, а внизу мчалась так называемая поземка.
Вы знаете, что это? Ветер подымал с земли сухой снег и нес нам навстречу ровно, беспрерывно, упорно... Это не метель, но хуже всякой метели... В такую погоду всякое движение останавливается; кажется, мы действительно кой-чем рисковали в это утро. Мне потом отрезали два пальца...
- Нашли вы этого человека? - спросил я нетерпеливо, видя, что Сокольский опять остановился.
- Нашли, - ответил он как-то беззвучно... - Это было уже серым утром... Ветер стал стихать... Сел холодный туман... У него был огонь, но он давно потух. Он, вероятно, заснул... Глаза у него, впрочем, были раскрыты, и на зрачках осел иней...
- А ваш товарищ? Он действительно остался на станке?
Сокольский посмотрел на меня помутившимся и потускневшим взглядом.
- Я был глубоко убежден, что он пошел по дороге в лес, и потому всю дорогу ночью кричал и вглядывался. Староста успокаивал меня. Он, во-первых, никак не понимал, что человек может бесцельно отправиться на гибель, а во-вторых, дорога от станка была только одна и притом широкая и обставленная вехами, так что сбиться было невозможно, особенно в светлую все-таки ночь...
Когда мы поехали обратно, уложив нашу печальную находку и закутав в меха, было уже утро. Ветер стих, и мороз внезапно сдался. Потом взошло солнце. Следов нигде не было.
- Значит, вы ошиблись?
- Мы приехали на станок... Там его тоже не было...
Сокольский замолчал, и на растроганном грубоватом лице его проступило выражение глубокой нежности...
- Он был непрактичен и беспомощен, как ребенок, - сказал он. - Никогда он не умел найти дорогу... Выйдя из избы, он пошел спасать замерзающего, но... взял в другую сторону...
Рассказчик повернулся ко мне.
- Понимаете вы это? Взял сразу из станка в другую сторону и пошел все прямо. Дорога тут была такая же широкая, и скоро опять начинался лес. В этом густом лесу на следующий день еще сохранились в затишных местах следы. Они шли все прямо, не сворачивая. Прошел он удивительно много и... не отступил ни шагу, пока...
Сокольский замолчал и довольно долго смотрел в сторону.
- Надеялся ли он спасти этого незнакомого человека?.. Не думаю. Он пошел, как был, захватив, впрочем, трут и огниво, которыми едва ли даже сумел бы распорядиться. Говорю вам - совершенный ребенок. Ему, просто, стало невыносимо... И еще... Мне порой приходит в голову, что он казнил в себе подлую человеческую природу, в которой совесть может замерзнуть при понижении температуры тела на два градуса... Романтик в нем казнил материалиста...
Он опять замолк.
- Вы сказали, кажется, - подлую человеческую природу? - сказал я через некоторое время.
Он оглянулся, как будто несколько удивленный.
- Ах, да!.. Не знаю я, не знаю!.. Просто ничего не знаю. Знаю одно, что погибают часто не те, кому бы следовало, а мы, которые остаемся...
Он не досказал, махнул рукой, и все остальное время мы ехали молча, пока из-за откоса не показались дымки станка, на котором нам пришлось расстаться. Сокольский очень торопился к своей партии и уехал вперед, а мы поневоле ехали тише.
VII
Дня через два после этого, когда мы проезжали густым лесом, ямщик, молодой мальчишка, подросток, указал мне кнутовищем большой каменный крест в чаще, в стороне от дороги, и сказал:
- Человек тут застыл... двое... Крест поставил приискатель, Сокольской; может, знаете? Вчера проезжал. Гляди, его следы это...
Действительно, по глубокому снегу, освещенному продиравшимися сквозь чащу лучами солнца, ясно виднелись чьи-то крупные следы от дороги к кресту и обратно.
- Никогда мимо не проедет, - сказал опять ямщик, повернувшись на облучке и улыбаясь. - Всегда вылезет. Постоит-постоит, опять садится. Креститься не крестится, а, видно, молится... Когда и заплачет... Чудак, а барин хороший.
И, хлестнув лошадь, он прибавил задумчиво:
- Видно, приятели были...
Примечания
Рассказ писался в конце 1900 г. (дата завершения - 3 января 1901 г.). Впервые опубликован в журнале 'Русское богатство' (Петербург), 1901, январь, кн. 1, под заглавием: 'Сибирские рассказы. I. Мороз'.
