Костюнин Александр
Утка в яблоках
Костюнин Александр
Утка в яблоках
повесть - хроника
Посвящается великомученице - моей бабушке,
Александре Михайловне Яковлевой
От автора
Яркая история Советской державы содержит факты, по сей день вызывающие искреннее изумление.
В течение долгих десятилетий руководство страны проявляло в отношении своих граждан немотивированную жестокость, как сказали бы сейчас. Но никто не возмущался. Напротив, подобные действия власти единодушно одобрялись.
Более того: юноши и девушки охотно вступали в ряды правящей Коммунистической партии, которая до этого репрессировала их родителей; становились активистами. Это был сознательный и ответственный шаг для каждого посвящённого.
Отказ в приёме наносил соискателю неизлечимую душевную травму.
Исключение из партии делало продолжение жизни бессмысленным.
На очередную вспышку насилия, народ откликался новым трудовым почином и становился при этом всё счастливей и счастливей.
Почему мазохизм был возведён в ранг государственной политики?
Как такое могло случиться?
Мои размышления на эту тему и воспоминания мамы, Костюниной (Яковлевой) Ольги Андреевны, положили основу данной работы.
***
Свои вопросы, замечания и предложения, адресованные автору, Вы можете
направлять по адресу: [email protected]
Утку тщательно ощипать, опалить, выпотрошить, натереть солью внутри и снаружи, начинить кисло-сладкими (лучше антоновскими) яблоками, нарезанными дольками. Затем положить утку на противень, и жарить в духовке, поливая собственным соком...
Из рецептов русской кухни
Семнадцатое марта тысяча девятьсот девяносто первого года.
Референдум.
'Считаете ли Вы необходимым сохранение Союза Советских Социалистических Республик...'
Вопрос прозвучал уже вдогонку. Воспользовавшись замешательством охранников, народы кинулись врассыпную, полагая, что там, где находишься против воли, - тюрьма.
Жизнь многими прожита, но и по сей день не ясно - как ко всему этому относиться?
***
Когда в темноте приляжешь, закроешь глаза, откуда-то издалека всплывают в памяти эпизоды детства. У меня оно было по-своему памятным...
Родилась я в глухой карельской деревне Куккозеро.
До меня на белый свет появились брат и сестра.
Первенец - Петя. В двухлетнем возрасте он умер. Клава тоже жила недолго. (Мама считала её красавицей).
Трудно сказать, кому из нас троих больше повезло. Господь отвёл их от мук.
Тридцать третий год...
Как во сне помню сцену, когда забирали отца.
Вой, крики, стоны, слезы.
Папа несёт меня на руках по лесной дороге.
Мне три года. Трудно понять, что происходит, но папино волнение невольно передалось.
Ещё эпизод: нас везут на каторгу в переполненном вагоне с нарами. Ни радостей, ни горя я не чувствовала. Помню только, что всю дорогу мы ели вкусную жирную селёдку. Потом хотелось пить. Телятник подолгу стоял в тупике. На одной из станций я даже на время потерялась.
Отца отправили в концентрационный лагерь, в Заполярье, а нас с мамой на поселение в Сибирь.
Приехали на место.
Название станции мне тогда было ни к чему. Сразу в тайгу. Жильё барак с нарами. Спали все вповалку, не разбирая своих и чужих. Маму увезли на дальнюю базу валить лес.
Я осталась без мамы.
С чужими мне, больными и старыми людьми.
Первые уроки русского мне преподавал чахоточный парень. Он постоянно находился в бараке - его дни были сочтены. Но юноша не унывал: играл на гармошке, пел частушки. Меня он охотно обучил одной. Я, карелка, не понимала смысла слов, но сразу подкупила мелодичность незнакомого языка:
На х..й, на х..й, мне жениться,
на х..й, на х..й, мне жена:
куплю новую тальяночку,
бутылочку вина.
Больше мы ничего не разучивали наизусть. Он считал, что уже и с таким словарным запасом в жизни не пропадёшь.
В ночной рубашонке, босоногая, я задорно отплясывала под гармошку. Так всем хотелось угодить и понравиться, не могу.
Произношение поначалу было не очень, но когда через два месяца состоялось свидание с мамой, я уже свободно, без акцента, отчеканила номер своей программы. Та расстроилась: 'Чему учите ребёнка?' А мне сказала: 'Оля, никогда не пой, это плохие слова'.
Восковой, болезненный парень не был злым: я не помню, чтобы он меня обижал. Да там никому до меня и не было дела. Люди не успевали со своей-то бедой ...
Я и сейчас не знаю, кто меня спать укладывал.
Наверное, сама забиралась на нары - и без колыбельной. Под одеялом тепло, как в пуховом гнёздышке. Лежишь, и слышишь, как дурит за окном вьюга, стучится к тебе. Но здесь, на людях, совсем не боязно. Сожмёшься комочком - и засыпаешь.
А иногда мама брала меня с собой в лес, в таёжную избу. Пока все на работе, я одна...
Вечер. Темно. Огненные блики, вырываясь из печки, беспокойно мечутся по стенам. Ветер зло подвывает. Ой!... В сенях вроде скрипнул кто-то ...
Страшно.
Нет ничего страшнее страха.
Заберусь в овчинный тулуп, что висел над нарами, и стою - не дышу.
Скорее бы мамочка пришла...
Позже мы переехали в село Берензас, где нас поселили уже в отдельном доме. О том, куда девались прежние хозяева, спрашивать не приходилось.
Предгорье Алтая называют иначе горной Шорией.
Рядом глухая тайга и горы! Коренное население - шорцы, охотники и рыболовы. 'Глаз узкий, нос плоский - совсем русский'. Приходили, предлагали рыбу, но покупать было не на что.
***
Ярким светлым пятном в сознании любого рано осиротевшего ребёнка остаются образы наставников и учителей.
Сидоров Иван Петрович, завуч нашей Берензасской школы.
Он тоже обучал меня русскому языку...
Было сложно, но очень интересно. 'Фольклор', 'поэзия' - эти слова впервые мы услышали именно из его уст. Он мог выразительно, по памяти читать стихи, ни разу при этом не заглянув в текст. Это интриговало нас, побуждало самим найти книгу и прочитать.
И искали. А если не находили в школьной библиотеке, то шли к нему в кабинет, и он давал нам свою.
У меня была особая причина любить Ивана Петровича.
Он жил по соседству, в учительском доме, и изредка приглашал меня в гости. Обязательно угостит всякими конфетами, даст журналы полистать, картинки посмотреть, а потом, снабдив оригинальными коробочками и бутылочками, проводит.
Я, 'как путняя', была в гостях по приглашению.
Иногда он оставлял меня одну. Я почитаю-почитаю и приберу в его холостяцкой комнате, где, кроме книг, ничего больше не было. Вернётся и обязательно похвалит:
- Спасибо, моя юная хозяюшка! - он даже благодарил по-иному.
Сама я боялась его беспокоить, а то бы прибегала каждый день, наверное.
Его беседы о профессии педагога заронили желание самой стать учителем и обязательно, как наш завуч, филологом. Он называл свою специальность человековедением.
На войну мы его провожали всем классом. За двенадцать километров, до самого переезда.
Провожали насовсем...
Не могу забыть я и школьного сторожа - бородатого старичка, как из
