просто шизик, добрейший всем вечерочек.
А после этого я разрыдался, сам не знаю, почему. Если я сумасшедший, то мне все можно. Если же я нормальный - тогда тем более.
Только нормальным я не был. Нет, не был.
- Господи Иисусе, пан доктор. Сделайте хоть что-нибудь, пан доктор. Я так чертовски мучусь сам с собой, ведь есть же какие-то лекарства. Я уже не хочу всего этого.
Никогда еще в своей жизни я так не плакал. И никогда еще в жизни так не мучился.
Все-таки, наверное, в больнице я тоже не был.
* * *
Я научился двигать предметы.
Это даже и не было особенно трудно. Следовало лишь открыть чувство осязания, осознать фактуру и вес предмета, ощущать его осознанно - и ничего больше. Вскоре масса перестала иметь какое-либо значение. Я не мог поднять ничего больше, чем при жизни, потому что не мог воспроизвести такой поступок из памяти. Но вот по морде дать мог, причем хорошенько.
Я узнал Яцека, который приносил вино и так любил мастурбировать. Яцека и всю его семью. Какое-то время я даже с ними пожил. Яцек изо всех сил ненавидел своих предков и домой возвращался исключительно по необходимости, не раньше. Там и вправду не было ничего такого, что можно было посчитать приятным. Мама Яцека, всего лишь на пару лет старше меня, выглядела словно моя бабка. С той лишь разницей, что бабка, пускай и в преклонном возрасте, никогда не ходила с синяками под глазом. А вот мама Яцека ходила, пускай и пошатываясь, с вечно битой рожей. Потому что пан Анджей в жизни не достиг ничего; а чего мог он достичь после своего ПТУ, со своим IQ и вообще со всем остальным? Слава Богу, работа у него еще имелась, оплачиваемая по-нищенски, паршивая, неинтересная и тяжелая - но имелась. Вместе с этой своей работой он был нулем, зато полнейшим, никто с ним не считался, ни над кем он не имел хотя бы на крошку власти, а всякий нормальный тип должен ее иметь хотя бы немножко. Только что тут поделать, если разве что каждый десятый обладает истинным значением или властью? Все остальные царствуют над женами, сыновьями и дочерями; такая вот дерьма стоящая власть над домашним скотом: женщины, дети и собаки. Так как же в связи со всем этим пан Анджей мог не пить? Обязан был, блин! Пил и бил (ведь нужно же как-то власть использовать). Не часто, потому что мужик был порядочный, и по правде все маме Яцека даже завидовали, что нашла себе такого мужа. Работу имеет, по бабам не ходит, а деньги домой несет. А то что выпьет или там в карты сыграет? Что приложит своей половине от этих нервов? Да любой, что ни говорите, выпьет. Впрочем, мама Яцека ('Нюнька', как называл ее пан Анджей, что бы это не означало) пила с ним, потому что, по крайней мере, пил он дома и не шатался где ни попадя с дружками. Вот так они себе жили и пили.
Я любил посидеть с ними, особенно по вечерам. Нравилось мне кроссвордик решить, да и по телевизору иногда чего-нибудь приятственного показывали. Как-то раз я даже смотрел на секс вживую - то есть, это уже не по телевизору - только вот это как раз приятственным никак не было, так я даже и не досмотрел.
- Ендрек, поговорил бы ты с Яцеком, - как то раз, вечером, сказала Нюнька мужу. - Ребенок должен знать, что у него отец есть. А то ты знаешь, он совсем в школу не ходит? Шатается по ночам неизвестно где, с какими-то хулюганами связался. Сейчас по телевизору столько показывают, еще кто нападет на него, или чего другого. Сам он сейчас шатается с теми, Рудлевскими, что уже отсидели свое в исправительной. Слышишь, что я тебе говорю? Ендрек? Займись им хоть чуть-чуть.
- Хорошо, Нюнька, - сказал пан Анджей.
Но, возможно, он что-то другое сказал. А какое значение, что он там сказал?
Если к нулю прибавить нуль, то не всегда получится нуль. Иногда, к сожалению, равняется и Яцек. Или там Михал, Ендрек, Алик... Оно всегда так, если у тебя такие предки, паршивые, совершенно паршивые перспективы, и тебе двенадцать-тринадцать лет.
Я знал, что Яцек чувствует. У меня самого такой отец был.
Вот мать у меня, к счастью, была другая. Обычная, серая женщина, зато имеющая чувство собственного достоинства, а это означало, что нулем она не была, о нет! И она не хотела быть прибавкой к нулю, так что отца моего отправила пинком в задницу. Мне кажется, что тип этот летит еще до сих пор. И так ему и надо. Только вот Нюнька так не умела.
Я понимал, почему Яцек волочится ночами со старшими дружками. Я просто был переполнен этим пониманием. У этого пацана судьба шла как по рельсам.
Как-то ночью я подождал возле дома, в котором он жил. Дождался только в начале двенадцатого. И взял на себя работу, которую пан Анджей никак выполнить не мог. На эту одну-единственную ночь я заменил Яцеку отца. Я разобрал паршивца на куски - еще раньше я обдумал мельчайшие подробности демонтажа, так что глаза выколупал еще перед тем как переломать обе руки. Потом поломал ноги, чтобы не удирал и весьма старательно обработал колени, потому что у меня мурашки по коже ползали при мысли о том, что он бы мог еще в своей жизни ковылять. Вопли и рыдания были такие, что вечно безразличный дом ожил. Я терпеливо подождал, пока где-то далеко не завыла сирена скорой помощи, ехавшей в сопровождении полиции. Только лишь тогда, в самом центре громадного круга зевак, шикарно невидимый, я отпихнул в сторону Нюньку, маму Яцека, и осколком стекла отрубил говнюку его перец. Если бы я это сделал раньше, пацан мог бы и кровью изойти. А я не хотел его убивать. Ведь сам он меня не убил. Так, немножко ногами пинал, а потом жену держал; а убили нас его дружки.
Мне просто хотелось, чтобы Яцек как-то поправился. Я верил, что он поправится; я дал ему шанс и вернул в общество. У меня была какая-то странная уверенность, что сам он уже никого и никогда пнуть не сможет. И станет Яцек порядочным человеком.
Какой-нибудь тип с женой вернутся вечером домой. Он не будет нулем, и она им тоже не станет. Поссорятся о чем-нибудь и помирятся. Она возьмет книжку в ванну, а он помоет ей спину. В таком мире, где люди вечерами просто возвращаются домой.
Я подумал, что ради такого видения стоило бы вернуть обществу всех Яцеков в городе. Ведь так, по честному - почему бы людям вечером нельзя было бы вернуться домой?
* * *
- Ну что, все уже? - спросил ангел-переговорщик. - Мучаешься, мужик в этой подворотне. Выйди и поговори со мной.
- Оставь меня в покое, - ответил я. - У меня тут чертовски красивая мечта.
- Ты мертв, и она тоже мертва, - сказал он грубо, но я услыхал, что никакого удовлетворения он от этого не получает - так, просто запланировал шоковую терапию. - Вылезай уже из этого чертового места, ну!
- У меня чертовски красивая мечта, - повторил я.
- Знаю. Ты мечтаешь про то, как убить всех проигравших пацанов.
- Я их не убиваю, но возвращаю обществу. Я тут обдумал шикарную превентивно-воспитательную систему. Конспект дать?
- Вылезай из подворотни.
Я наклонился и в последний раз попытался поднять смятый листик.
- Брось ты эту бумажку.
- Это не бумажка.
- А что же еще?
- Это... это выпало из ее сумочки, когда ее убивали. Это моей жены, а не просто какая-то бумажка.
Ангел молчал.
Я поднялся и вышел из подворотни на улицу.
- Ты хотел говорить. Ну что же, давай говорить.
Мы медленно шли вдоль обшарпанных домов. Он все никак не мог начать. Я не подгонял, времени у меня было навалом. Мне просто приятно было идти вот так.
- Ты не можешь сидеть в той подворотне.
- Почему не могу?
- Ну, просто не можешь. Тебе уже пора, старик. Поверь мне, уже и вправду пора.
- Почему?
- Потому что у всего имеется свое начало и свой конец. И не спрашивай без конца 'почему'.
- Но... почему, собственно? - спросил я без какой-либо задней мысли. Почему бы мне и не спросить?
