Тринадцатая категория рассудка

значениями, я оказался плохим наблюдателем. За спиной у меня был пропуск, сцеп из трех-четырех годов, начисто выключенных из моего сознания. Нельзя вживаться в жизнь, если позади нежизнь, пробел в бытии. Эти нищие, кровью и гневом протравленные года, когда гибли посевы и леса, но восставал лес знамен, – они мнились мне голодной степью, я проходил сквозь них, как сквозь пустоту, не зная, что… что в ином настоящем больше будущего, чем в самом будущем. Люди отрывают свои дни, как листки с отрывного календаря, с тем чтобы вымести их вместе с сором. Даже своим богам они не дают власти над прошлым. Но мои длительности были листами единой книги: мой времярез был много сложнее разрезального ножа, вскрывающего непрочитанные листы, – он мог вернуть меня к непонятным страницам и лечь закладкой меж любых двух, пока я буду перечитывать да пересчитывать реконструированное прошлое. Даже в области грубой пространственной техники мы уже близки к тому, чтобы достигнуть скорости вращения Земли – стоит удвоить ведущую силу пропеллера, и можно пытаться настигнуть ускользающее за горизонт Солнце. Этого я и хотел: бросив рычаги на полный ход, идти прямиком на пробел, настичь отнесенное назад и переподготовить свое вперед. Я двигался медленнее. Но навстречу мне шло само время, то вот реальное, астрономическое и общегражданское, к которому, как стрелки компасов к полюсу, протянуты стрелки наших часов. Наши скорости ударились друг о друга, мы сшиблись лбами, машина времени и самое время, яркий блеск в тысячу солнц заслепил мне глаза, беззвучный толчок вырвал контакты из моих рук. Я стоял среди своей комнаты, снова видимый себе даже сквозь полумрак. Сумрак не двигался. Но внутри его глухо шевелился город. Машина моя погибла на полпути. Ожоги на пальцах и поперек лобной кости – единственный след, оставленный ею в пространстве.

Как странно, давно ли я заставлял звезды синей стаей светляков мчаться сквозь ночь, а теперь я вот, вместе с вами, снова на этом нелепом и сонном плоту, умеющем лишь вниз и лишь по течению, который принято называть: настоящее. Но я не согласен. Пусть машина разбита, мозг не разбит. Рано или поздно я докончу начатый маршрут.

Штерер оборвал и, отвернувшись от аудитории, смотрел на отражение огней в оконном стекле. Издалека протянулся сиплый свисток ночного поезда. Табуреты за его спиной задвигались. Голоса – сначала приглушенные, затем чуть громче. Бродячий огонек спички. Щеки, раздумчиво втягивающие дым. На вешалке опросталось два-три крюка. Внезапно лингвист, отведя рукой услужливый огонек, нарушил свое двадцатишестиязыкое молчание:

– Вы разрешите… вопрос?

Штерер, поглядев через плечо, кивнул: он слушает. Беллетрист, вдевший уже правую руку в рукав пальто, выпустил левый и ждал. Двое или трое у порога приостановились.

– Вопрос мой в следующем: есть некоторое несоответствие, так мне, по крайней мере, кажется, между длительностью вашего пребывания в… ну, скажем, в преждевременном времени и количеством обыкновенного, вульгарного, скажем так, времени, протекшего, пока вы… Я понимаю, t и t разноязыки, но все-таки как вы успели?..

– Совершенно верно, – Штерер в некотором недоумении сделал шаг навстречу брошенным словам, – как я успел? Вот вопрос, который мучит меня все эти дни. Конечно, отсчет t внутри t вещь не слишком легкая. Но мои вычисления заставляют меня думать, что, может быть, я и не успел, что, возможно, встречи с реальным временем и не произошло (моя конструкция могла разбиться и о менее серьезное препятствие) и что я, извините меня, среди призраков, порожденных призрачными длительностями. Мне хотелось быть по возможности популярным и… вежливым, и я довольствовался в своем изложении гипотезой о t, ударившемся о t. Но если вы сами… если эта гипотеза не удовлетворяет вас, то мы можем предположить, что машина не успела достигнуть реальности, она расшиблась о выставившуюся вперед тень t-времени и… наблюдения над окружающими теперь меня людьми дают ощущение, что это люди без теперь, с настоящим, оставшимся где-то позади их, с проектированными волями, словами, похожими на тиканье часов, заведенных задолго до, с жизнями смутными, как оттиск из-под десятого листа копирки. Впрочем, возможна и третья гипотеза: я, Максимилиан Штерер, – сумасшедший, которому отказано даже в смирительной рубашке, а все изложенное мною – бред, дивагация. Мой искренний совет – остановиться именно на этой точке зрения: она наиболее для вас выгодна, устойчива и успокоительна. Засим имею честь.

Штерер прошел мимо повернутых вслед ему голов. Трое или двое у порога стояли словно на ввинченных в пол подошвах. Беллетрист шарил в воздухе, не попадая в выскользнувший левый рукав пальто; тик дергал его за губу, пробуя вытряхнуть слово.

– Да, нафилософил, – присвистнул лирик и оглядел собравшихся в надежде, что хоть на прощанье вспомнят о его непрочитанных стихах. Никто не вспомнил.

Кинорежиссер взъерошил волосы шестируким жестом:

– Закадровать бы и – в фильм!

Беллетрист наконец поймал рукав:

– Что ж, ввертите. Только все это времярезничество – блеф. Штереровщина…

И, почувствовав себя освобожденными, две-три пары подошв двинулись вслед за вышагнувшими за порог желтыми гетрами.

– А вот у меня, – наклонился к Стынскому лингвист, – такое чувство, будто он вчертил мне новую извилину в мозг.

Стынский устало улыбнулся:

– Когда-нибудь историк, описывая эти вот наши годы, скажет: «Это было время, когда повсюду ползала, присасываясь к концевым буквам имен, слепая и склизкая „щина“. Впрочем, я бы так, вероятно, и начал биографию Штерера, если б…

XII

На следующее же утро в подлестничный треугольник стукнуло тростью.

– Кто?

– Вставайте. Идем продавать купюры.

– Не понимаю.

– Тем не менее идем.

Через минуту двое покидали подъезд. Стынский, зацепив крюковатой ручкой трости локоть Штереру, смеясь, тащил его за собой, имитируя вожака медведей:

– Все машины делаются из денег, не так ли? Следовательно… следите за мною. Иметь ум, дорогой Штерер, этого недостаточно: надо еще иметь ум, умеющий умно с умом обращаться, приводной ремень к идеям. Ну, вот разрешите мне быть лоцманской лодчонкой, ведущей за собой корабль. Я уже созвонился с издателем. Он вчера слушал вас – этакая зачесанная лысина, помните? Теперь мода на мемуары. Кронпринцы – революционеры – метрессы – экс-премьеры – кооператоры и императоры – все подрабатывают на вспоминательстве. С завтрашнего дня вы принимаетесь за книгу. Я уж и заглавие придумал: «Воспоминания о будущем». Звучит тиражно. Сколько вам нужно на машину? Ого! Но если этак четыре-пять изданий и… то вам можно будет снова обряжаться в дорогу. Редколлегия у этой зализанной лысины в руках; но мало пробраться под лысину, надо идти дальше – к кассе.

В тот же день прелиминарные переговоры были успешно закончены. В издательстве хотя и сквозь недоверие, но заинтересовались. Что ж, в крайнем случае если не по отделу истории, то по беллетристике, se nоn е vero [80]… И «Ундервуд» отстучал договор. Аванс? Можно и аванс.

На обратном пути Стынский, весело отмахиваясь шляпой на поклоны встречных знакомцев, наставлял спутника:

– Теперь, Штерерище, безотлынно за работу. От чернильницы к бумаге и обратно и больше никуда. Если вам там под ступеньками неудобно, строчите у меня. Ничего? Ну, как хотите.

И перо Штерера потянулось по синей строке, повторяя путь словами пишущего. Спиною в стену, над подпертыми коленями строчками, строитель времяреза вспоминал свое будущее: он не давал спрятаться ни одной секунде и собирал дни, как придорожные травы, в ушах у него вперемежку с пульсом стучал ход погибшей машины, а в межбровной складке была защемлена упорная мысль.

Стынский, спускаясь по лестничному зигзагу, беззвучил шаги над каморкой Штерера. Иногда – раз или два в неделю – он стучал, свесившись с перил, тростью в складень: