нормальный интерес к которому расценивался как отступничество от Идеалов, измена Принципам, гнусное предательство. Возможно, мы преувеличивали художественные достоинства его романов. Наверное, так, иначе не могло быть, ведь после всех этих поддельных ценностей - апробированных, высокими премиями отмеченных литературных суррогатов, санкционированных этических и эстетических истин - элементарно честный рассказ о людях, их естественных отношениях, о боли, счастье, усталости, жизни, смерти и любви был для нас откровением... Он вспомнил, каких долгих и трудных усилий, какого страдания стоило ему самому освобождение от искаженных оценок прекрасных произведений, созданных не западными писателями, не отечественными 'безродными космополитами', а классиками нашей родной, во всем мире признанной литературы. И, вспомнив, с горечью подумал: практически на это духовное раскрепощение ушла вся самостоятельная, взрослая жизнь, и все-таки до конца вытравить из себя интеллектуальное рабство не удалось. Как же глубоко внедрились предрассудки! Пожалуй, здесь выражение 'проникли в кровь и плоть' перестает звучать метафорически. Именно так, ибо окаменелые идеологические, философские конструкции покрывались столь искусным, а главное, прочным, лаковым налетом революционности, 'единственно возможной в этом мире истинности', что из идей превращались в своего рода ферменты, регулирующие, направляющие всю нашу жизнедеятельность. Моему поколению, вероятно, уже не освободиться - с годами организм теряет способность к обновлению...
В третий или четвертый раз за полчаса закуривая, нервно щелкнул изящной японской зажигалкой, хотел вспомнить, кем подарена дорогая безделушка, не смог, брезгливо сформулировал: 'Еще один атрибут неординарного положения в обществе, пустяковое, но вещественное свидетельство социальной несправедливости; рядовым гражданам таких подарков не делают, во всяком случае, люди, которых потом сразу и не вспомнишь...' Нелицеприятно спросил себя: не оттого ли, в частности, пугает мысль о пенсии? Не в зажигалке, конечно, дело, да ведь она - символ... Подсознательно ударяясь в бегство от унизительных мыслей, придвинул рукопись, уже без мрачности, снисходительно подумал: 'Радий Кварк - не больше и не меньше! Каково, а? Совсем, надо полагать, мальчишка. Псевдоним настолько претенциозен, что трогательно даже'. Живо представилось:
раннее утро, автор ставит последнюю точку, обводит комнату затуманенным взором, лишь теперь замечает ненужность света настольной лампы... Он, несомненно, пишет по ночам, в таком возрасте литератору лестно называть себя 'совой'. Придирчиво перечитывает рукопись и, какой бы она ни была на самом деле, говорит себе с приличествующей автору скромностью:
'А что? Не так уж скверно... По крайней мере - необычно'. С трудом дождавшись начала дня, спускается по лестнице. Непременно пешком, заставляя себя - вопреки нетерпению и одновременно свойственной юности лени пренебречь лифтом. Потому что, как ни тянул, вышел все-таки слишком рано; и редакция еще не работает, н почта - коль скоро, из застенчивости, решил писать рукопись письмом - закрыта.
Хмурое редакторское лицо смягчилось. Господи, сколько авторов перевидал он на своем веку! В отличие от 'братьев меньших' человек не умеет удовлетворяться отпущенными природой средствами самовыражения. Он одержим потребностью высказать свое способами, которые создали эволюция плюс технический прогресс... Редактору приходилось иметь дело и с графоманами, и с подлинными талантами, к сожалению, как известно, не умеющими обычно за себя постоять, и с агрессивными бездарностями. В конечном счете - если отбросить особо тяжелые случаи - он даже к представителям последней категории относился сочувственно, хотя называл их неприязненно 'танками'. Рассуждал так: разумеется, и среди пишущих встречаются разные штучки (не говоря уже об анонимщиках-клеветниках и прочих мерзавцах) - например, карьеристы, самодовольные наглецы, - и тем не менее есть в них нечто трогательное, ибо самый малоэффективный, тернистый путь к успеху выбрали... Ладно, добродушно сказал он Радию Кварку, будем надеяться, тебе повезет больше других. Вложив в ладони усталое нервное лицо, принялся читать дальше. Рассказ был слишком велик - тоже свидетельство неопытности автора; если печатать его в первозданном виде и объеме, то всех четырех газетных полос не хватит. Вряд ли, впрочем, могла зайти речь об опубликовании 'Троянского коня'. Не потому, что рукопись нуждалась в серьезной доработке, была 'сырой' - это дело поправимое, - в силу иных причин, весомых, трудно устранимых препятствий... Однако возникшая поначалу законная досада на заведующего отделом литературы и искусства, почему-то не решившего судьбу рассказа самолично, скоро исчезла. На первых порах посмеиваясь, все больше увлекаясь, он прочитал все. По обыкновению газетчиков- профессионалов, покончив с очередной страницей, редактор, не переворачивая, подкладывал ее под остальные, и, когда чтение было завершено, страницы расположились в исходном порядке, словно предлагая начать с начала.
Он так и поступил, только прежде поднялся, смешно воздел вверх и в стороны длинные худые руки, изо всех сил, от души потянулся, шагнул к высокому под низким потолком окну, толкнул; крутнувшись на оси, окно распахнулось. Издательский корпус стоял в возвышенной части города, к тому же одиннадцатый этаж, - и на табачный угар набросился почти свежий здесь, вверху, воздух зарождающейся ночи. Легче стало дышать, и на сердце полегчало; а еще раньше па настроение ухитрился с необъяснимой благотворностью повлиять Радий Кварк. Озадаченно отметив и признав неоспоримость последнего факта, редактор охватил взглядом заоконную панораму.
Большой, особенно за последние полтора-два десятилетия разросшийся город исподволь, как человек, высвобождался из тисков напряженного ритма недели и лишь на исходе первого выходного дня научился отдыхать. Сейчас он умиротворенно нежился под освежающим душем из легкомысленных вечерних огней, обрывков льющихся из окон мелодий, расслабленно-неторопливого, тем самым контрастирующего с нервозным дневным, шелеста автомобильных шин, из смутного, приглушенного шепота дождя, каплями в котором были людские голоса. Смазанное на горизонте электрическое зарево кощунственно обесцвечивало живой блеск звезд - нонсенс, неприятный парадокс, иллюстрация жалкой искаженности нашего мировосприятия... Прислушавшись к грустному умозаключению, редактор взглянул на звезды пристальнее, внимательнее, даже запрокинул голову, - и, освобожденные от подавляющего эффекта искусственных световых помех, они ожили, сделались крупнее, заблистали ярко, чисто, свежо... 'А ведь черт знает, что там на самом деле!' - с давно не напоминавшей о себе юношеской горячностью мысленно воскликнул он. Вернулся к столу и начал читать рассказ с начала. Вот что в нем было.
Город Утилиборг не случайно носил свое серое, как груда старого тряпья, имя. Его обитателей не интересовало ничто, кроме наживы, стремления разбогатеть, желания иметь побольше вещей - в широком смысле этого самого дорогого их сердцу слова; а те, что уже были богаты, старались заполучить еще больше. Все окружающее они воспринимали с одной точки зрения:
нельзя ли тут чем-либо поживиться?.. Латинское 'utilitas' переводится как 'польза', 'выгода'.
Утилиборжцы беззастенчиво обманывали приезжих, имевших глупость их посетить, а когда сами бывали в гостях, то ловко обирали доверчивых гостеприимных хозяев; подсовывали заведомую дрянь, отправляя товары почтой, и норовили всучить фальшивые деньги за хорошие, добротные вещи, которые присылались в город по их заявкам. Если в силу каких-нибудь обстоятельств временно было невозможно обмануть чужого, они обманывали друг друга. Но главный их порок состоял все-таки не в патологической склонности к воровству, обману, вообще жульничеству, а в самой неутолимой жажде накопительства. Во-первых, она по природе своей низменна и потому может толкнуть человека на любую низость; во-вторых, будучи доминирующей потребностью, смыслом существования, делает его абсолютно невосприимчивым к ценностям духовным.
Чего стоила первейшая заповедь утилиборжцев (наверное, правомерно сказать и попросту - утилитаристов): 'Сколько бы ни имел, стремись иметь больше!' Когда у многотысячного населения целого города такое - одно на всех жизненное кредо, люди неизбежно обречены на тотальное удручающее безличие. Так и было. Даже имена граждан Утилиборга отражали признаки всего двух видов: чисто внешние (Толстый, Косой, Волосатый, Коротконогий, Бородавчатый и т. д.) или же указывающие на род деятельности; так сказать, профессию Спекулянт, Шулер, Специалист-по-тяжбам, Взяточник, Мастер- мелких-афер... Характерная деталь: имени предшествовало словечко 'Ути', обратиться к горожанину без данной приставки значило оскорбить его, и это лишний раз показывает, что накопители не только не стыдились своей позорной сущности, а, напротив, гордились ею...
Невольно увлекшийся редактор прочитал дальше вслух: '...И хватит с меня, противно описывать это мерзопакостное сборище субъектов, пораженных вирусом стяжательства, безнадежно больных вещизмом, озабоченных, стремлением к сиюминутной пользе и потому не способных заглянуть дальше собственного носа! Читателю, которому подобная игра воображения может доставить удовольствие, предоставляется право самому обогатить
