отщепенца любых взглядов, но во всем их гуманизме присутствует нечто дьявольское!
Однажды отец Валентин явился ко мне с портфелем и достал оттуда импортную пластинку в цветной обложке.
- Известно ли тебе, кто сей господин, - спросил он у меня, указывая пальцем на совершенно лысый череп какого-то иностранца в галстуке-бабочке и с мешками под глазами.
Я ответил, что нет.
- Зачастую интеллигенты демонстрируют чудовищное невежество, так вот знай, что перед тобою, на конверте столь обожаемых ими 'битлов', ни кто иной, как Алистер Кроули. Зверь 666 - собственной персоной. Как раз через гордыню и незнание, так называемые культурные люди и оказываются гораздо ближе к абсолютному злу, нежели суеверный пролетариат.
Потом отец Валентин достал из своего черного портфеля водку и устало произнес:
- У меня сегодня два часа исповедовался Азизян.
Мои воспоминания прервал телефонный звонок, я поднял трубку и снова сказал:
- Алло?
- Ну что, 'але', ты не понимаешь, да? - все тот же голос звучал наглее и жестче, ни капли добра я в нем не расслышал.
- Да что вам надо? - переспросил я дерзко.
- А то, что мусор надо высыпать по-человечески! - почти плаксивым тоном вымолвили в ответ на другом конце и тут же повесили трубку.
Я выругался и одним глотком допил то, что оставалось, на ходу пожелав себе стойкости в борьбе. Сегодняшнюю ночь пересижу как-нибудь, а завтра же утром - прочь отсюда, решил я.
На всякий случай я заранее упаковал все свои вещи в сумку и даже бутылочку спрятал в боковой карман куртки. Дело в том, что я никакого ведра вообще не выносил, а если бы и выносил, то уж не просыпал бы. Или я уже перестаю запоминать собственные поступки, и почему вдруг какие-то пустяки безобразная маска, хамские звонки стали так угнетающе на меня действовать? Вероятно и попытка незнакомца проверить, хорошо ли заперта входная дверь, и шевелящаяся ручка мне также померещились?
Немного развернув кресло таким образом, чтобы видеть прихожую, я устроился в нем поудобнее, положив рядом с собою сигареты и спички.
Где-то за полночь, несмотря на беспокоивший холод, меня начало клонить в сон, однако отключиться и заснуть как следует мешал своим свечением дверной глазок. Я было вознамерился заклеить его изолентой, но устыдившись своего малодушия махнул рукой.
Он назойливо светил сквозь пупырчатое стекло двери, отделяющей кухню от прихожей, точно око глубоководного хищника. Как-то раз, будучи еще ребенком, я сильно перепугался изображений глубоководных рыб, когда обнаружил их в одной книге.
Тем не менее, мало-по-малу глаза мои стали закрываться, и незаметно для себя я погрузился в забытье. Целый водоворот хаотических видений завертел меня точно тряпичную куклу в акробатическом рок-н-ролле. Я видел дерево, гротескно изогнувшее свои ветки. Черное дерево на подставке из двух треугольников. Кругом него толпились, выкрикивая непонятные слова, возбужденные женщины со следами омолодительных операций. Их шеи и груди украшали аляповатые амулеты диковинной формы. 'Елочка, зажгись', - визжали они, и откуда-то являлся рыжий и плешивый уродец в зеленом бархатном костюме. Он подносил ко рту дорогой саксофон и, оболакивая мундштук печеночного вида губами, заставлял несчастный инструмент издавать неописуемой гнусности звуки, при этом он кривлялся и косолапо перетаптывался. Наконец он упал на ковер и дамы бросились на него, завершая ритуал действиями настолько мерзостными, что мне, пожалуй, стоит избавить от их описания наиболее брезгливую часть моих слушательниц.
Затем все звуки заглушил шум вытекающей в воронку воды.
Постепенно и он делался тише, а вскоре смолк совсем, и способность видеть была возвращена мои глазам, более того, я был не в силах их закрыть, словно мне обрезали веки: Я полулежал в ванной и меня мучил сверхъестественный холод. Я знал, что в моих жилах не осталось ни капли крови, кто-то выпустил из меня всю кровь, и теперь я страдаю от смертельного холода. Быть может я сам вскрыл себе вены, пожелав уйти из жизни путем Ганнибала и Петрония?
Опустив глаза, я осмотрел запястья своих рук, безвольно торчавшие из мокрых манжет рубашки, но не обнаружил на них следов от лезвия бритвы. А холод тем временем, адский холод, продолжал терзать мою плоть и выжигал мой мозг. С немым стоном я посмотрел вверх и увидел парящую надо мной пурпурном эфире маску - ее глазницы вспыхнули белым пламенем, губы раскрылись и голос гулкий, словно в лестничный пролет, произнес торжественно и скорбно:
Я - бог подземного огня.
Ты запылаешь у меня.
Я проснулся и поднял голову. Эхо заклинания еще смущало некоторое время мой слух, но я по-прежнему сидел в кресле, а за окном продолжала бушевать непогода. Несмотря на отсутствие каких-либо веских поводов для тревоги, если не считать звонки вредного старика, меня тем не менее охватила небывалая щемящая тоска и страх, да-да - страх, именно в это малопочтенное чувство выродилось мое возмущение уродствами окружающего мира, вся моя свирепость: Мне ужасно захотелось бежать из окаянного места, этой башни зла, где некая колдовская сила обрела власть над моими сновидениями и сводит меня с ума!
Собранная сумка стояла у моих ног, я был одет, оставалось только застегнуть сапоги, что я и проделал, отметив, как громко прожужжали застежки-молнии.
Вот уже заставил я себя встать, и с сумкою в руке двинулся было к выходу, когда увидел нечто настолько ужасное, что тотчас отшатнулся и упал обратно в кресло, будто от сильного толчка в грудь. Дело в том, что так бесивший меня своим свечением дверной глазок: рядом с ним горел еще один такой же! То были глаза демона, устремленные прямо на меня.
Мгновение я сомневался, не бред ли это, потрясенный рассудок тщетно силился объяснить этот кошмар расстроенным воображением, но они не исчезали, а с еще большею ненавистью впивались в меня, эти два глаза, отделенные одним тонким стеклом, жалкой преградой между мною и посланником злых сил, явившимся в эту обитель мстительных уродов по мою душу.
Обливаясь холодным потом и не чувствуя под собою ног, я снова направился к двери и рывком распахнул ее. Сию минуту из тесной прихожей ударило мне в нос нестерпимым зловонием. Смрад гниющей на солнцепеке падали и нечистот едва меня не удушил. Я видел, как поверхность двери пузырится и, вспухая, обретает форму бараньей головы. Дверь разом со стенами затруднительно, но неумолимо надвигалась на меня, точно вертикальный молот. Готовилась расплющить и умчать изуродованные останки, словно адский лифт, на самое дно погребальной шахты, где томятся души жертв сатанинских обрядов.
Да-да, мне уже виделось, будто мир опрокинулся и я падаю, разбивая стекло, вниз, чтобы оказаться раздавленным на адской наковальне: Я захлопнул дверь, но стекло тут-же со звоном разлетелось на тысячу частей, и холодное липкое пламя обдало мне лицо. Схватив сумку, я метнулся к окну и выскочил на балкон. Там, успев сбросить ее вниз, я перевесился через перила и спрыгнул следом за ней, а потом, стараясь не задеть жестяные буквы вывески ателье, на асфальт.
С погодой происходили дьявольские вещи - хлестал ливень и ветер дул с такою силой, словно хотел сорвать с лица земли все это уродливое нагромождение построек, в которых, надо думать, притаилось еще немало богомерзких чудовищ, подобных ВАХТЕРУ, чей тайный лик мне довелось увидеть в доме-башне Берлинского проезда!
Неожиданно я почуял близость чего-то живого и напуганного - птод дверью, ведущей к мусоропроводу, сиротливо жались одна к другой те самые три собаки с пустыря. Они дрожали, не сводя с меня изумленных глаз. Зачем-то я вытащил из сумки пакет драже, приготовленный в подарок матери, и, разорвав упаковку, высыпал содержимое перед ними.
Широко перекрестясь, я шагнул в дождь и направился к стоянке такси. Прежде чем сесть в машину, я в последний раз в жизни взглянул на башню, одиноко уходящую этажами в темное небо. Она ничем не отличалась от других жилых домов.
- На вокзал, - сказал я сонному шоферу. Тот молча кивнул и завел мотор. Я сделал долгий глоток из горлышка. Шофер посмотрел на меня с любопытством, но промолчал. По радио неподражаемый Полад Бюль-Бюль Оглы пел какое-то невероятное, бакинское танго с припевом, который я запомнил, но больше
