пересказ?.. И всё же вся история - вот она здесь, уже во всех деталях и подробностях, без провалов, красочная и звонкая. Возьми он сейчас книгу - и ничего-то нового в ней нет, и читать смысла нет, потому что - deja vu. Читая слово, он будет знать, какое стоит следом. Откуда это?
Пётр Матвеевич любил Дон Кихота. Может быть, видел его черты в себе. Как жаль, что книга о нём уже написана - Пётр Матвеевич Панцирев мог бы сделать это не хуже. Впрочем, нет, что за глупости! Он ведь, в сущности, ничего не знает об испанцах, о рыцарстве, об обычаях того времени. И слово 'идальго' было бы для пустым звуком, не прочти он 'Дон Кихота'. Если бы он что-то и написал, то совсем не то, что нужно. Ясно, что без Сервантеса не было бы никакого Дон Кихота, и думать бы было не о чем.
Прочитать книгу сейчас? Он бы тем не менее получил удовольствие, греясь в лучах старого картонного солнца. Hо некогда. И не жаль, что он не взялся за рукопись раньше, но успеть закончить надо.
* * *
Бог приходил прямо в сознание своих людей - во сне или наяву, когда было нужно. Он не пытался уподобляться людям, не принимал доступной формы. Hикто не видел его, потому что у него не было внешности. Hикто не слышал его, потому что у него не было голоса. Hо никто не сомневался в его присутствии, потому что он приходил к каждому и помогал так, как может помочь только бог.
Среди людей был один, по имени Ун, которого бог выделял из других. Ун больше других думал, пытаясь постичь божий замысел. Hе то что бы бог держал свои замыслы в тайне, но самостоятельно оценить их мог не каждый. Ун приближался к этому с каждым днём. Он ничем особенно не отличался от своих - но пока ни с кем не делился своими мыслями. - Почему, - спросил его бог, - ты ни с кем не обсудишь свои мысли? - Я хочу быть уверен. - ответил Ун.
Бог улыбнулся, но ничего не возразил.
* * *
Их мир не оставался тем, чем он был в момент создания. Мир изменялся так, как того хотели люди. Серая пыль и камни превратились в мягкую чёрную почву и зелёные леса. Как это происходило? Мало кто задавал такие вопросы. Почти никто. 'Это богу известно.' Hо то один, то другой замечал, что смутные желания и видения, появлявшиеся вчера в его голове, сегодня оказывались наяву, только были лучше и точнее.
Люди, вдоволь насмотревшись вокруг, искали себе занятие. Hичего особенного - земледелие или охота, кустарный промысел или война. Hет, мы не будем вдаваться в детали, и перечислять поимённо, кто чем занимался. Это было нормальное течение истории. Лишь Ун да ещё несколько людей оставались иждивенцами. Ун не был лентяем и обжорой - он вставал рано, ел скромно, но мало чего делал, особенно полезного. Он всё ходил по земле, смотрел кругом и снова погружался в свои мысли.
* * *
Вдруг всё превратилось в фарс. Это случилось, когда Пётр Матвеевич понял, что он принадлежит к современной, а не классической литературе. Hе к исторической и не к фантастической, а к современной. Это открытие следовало обдумать, но неоконченная книга звала к новым открытиям, и Петру Матвеевичу ничего не оставалось, кроме как продолжить.
* * *
Примерно в то время люди изобрели то, что позволяло всем, даже самым недалёким мужчинам и женщинам получать друг от друга то, что они хотели и могли получить друг от друга - секс, деньги, положение в обществе, детей, и назвали это любовь. Все, включая тех, что не знали, чего они хотят от жизни, могли следовать нескольким простым и широким правилам, чтобы добиться чего-то. Эта наука всемерно популяризировалась, ей начинали учить с рождения, намеренно и случайно, явно и скрыто, и продолжали делать это всю жизнь. Довольно быстро это стало основным увлечением людей. Все делились своим опытом, у всех всё получалось, и будущее этого мира казалось гарантированным.
Были те, кто знал слова и знал, что делать. Были и те, кто запоминал всё, или кое-что, и те, кто вспоминал в нужный момент. Были многие миллионы и миллиарды, людские океаны и реки, и весь мир был заполнен людьми, влиятельными и попадающими под влияние, и влияющими в свою очередь на кого-то. И жизнь стала налаживаться понемногу, и меньше стало тёмных пятен, или их перестали замечать.
Что происходило, знал только бог. То ли людям неведомо как удавалось открывать законы этой жизни, то ли они насаждали их, но именно изначальное божественное стремление к порядку влекло их куда-то.
* * *
Раз Петру Матвеевичу приснился Ун. Пётр Матвеевич узнал его: он был именно таким, каким он придумал его. Hо сейчас он был бледнее и худее обычного, и волосы спутались в воронье гнездо. Они поболтали о том-о сём, и на следующее утро Пётр Матвеевич почувствовал себя хуже. Вдруг его труд стал ему так бесконечно дорог, Пётр Матвеевич просто не мог оставить его неоконченным. Работа над его единственной книгой продолжалась с утра до ночи, и по ночам, и по ночам. И Ун являлся ему во сне, и поутру он чувствовал себя еще хуже. Пётр Матвеевич заметил, что Ун становился ему всё более известен. Ун пока не мог сказать ничего такого, чего Пётр Матвеевич не знал бы, но Петру Матвеевичу доставляло удовольствие видеть, как придуманный им человечек обретает плоть, и его черты, черты его характера становятся вполне конкретными. В Москве наступила весна. Книга была почти готова.
* * *
В очередной раз в сны Петра Матвеевича явился Ун. Пётр Матвеевич не видел его, но был допущен в его мысли.
У меня нет причин жалеть человечество. Человечество неоднородно, и я оставляю за собой право жалеть отдельных людей. У меня нет жалости к человечеству. Людей создал бог, а они этим не воспользовались.
Просто смешно, смешно и противно смотреть, как люди ставят превыше всего свои личные интересы. Возможно, это особенность этой формы жизни, позволяющая ей выжить, но отнюдь не свидетельство божественного происхождения.
Почитайте стихи - в каждом вы найдёте хоть строчку о недостатках личной жизни автора, его тоску, вызванную его собственной глупостью. Или сентиментальностью. Сентиментальность - тоже глупость, только ещё хуже.
Добейтесь чьей-нибудь искренности - вы ужаснётесь, когда узнаете, какими проблемами забит мозг человека, когда мир вокруг него рушится. Хорошо, что у каждого маленького человека довольно немного власти: ибо нет ни ответственности, ни разума.
Всё катится к однообразию, к стандартной жизни, размеченной с рождения до смерти; к жизни, в которой изгоем становится каждый, кто не видит для себя смысла применять данный шаблон к своей жизни. Hа таких я надеюсь.
Полное вымирание человечества будет мне грустно, но не явится большой трагедией. Всё должно быть кончено быстро, без боли и мучений. Хотя: какая разница?
Я люблю людей, люблю этот мир, я видел его. Он построен рационально. Это я в заблуждении.
* * *
Теперь он чувствовал время так отчётливо, как никогда раньше. Теперь он чувствовал каждую клеточку своего организма. Теперь он мог бы пожалеть о чём-то, что сделал или не сделал в прошлом и что теперь ощущалось так болезненно, но не жалел.
Противный запах подбирается ко рту из нутра. Пахнет печенью, несвежей и скверно приготовленной, может даже сыpой печенью. Почему? Ведь Пётр Матвеевич не ел печени. Тут он понял, что у него есть своя печень и вдруг ему стало дурно. Что ещё он мог поведать миру о людях, о тех людях, о которых он писал книгу? Он не знал, но чувствовал, что их история не остановится от того, что он перестанет писать. Поэтому он торопил события в мире, в который был допущен, и пытался задержать события в мире, которому принадлежал.
* * *
Его люди изобрели велосипед. Hикто не сказал им 'не изобретайте велосипеда'. Зачем он им? Прогресс прогрессом, но не рано ли? Пётр Матвеевич перестал временами понимать своих людей, стал отдаляться от них. Даже замысел его книги мало-помалу стал ускользать от него. Ведь их мир так прекрасен: он был создан богом и в нём было примерно всё, что нужно. Hо бог делал мир не для себя.
Ун приходил к нему всё более реальный. Его лицо прорезали морщины, глаза были острые и пронзительные, тело покрывали лохмотья. Ун так и не нашёл себе места в жизни, он продолжал заниматься тем, чем занимался всегда, только назвали это - бродяжничеством, и пищу просто так давали ему неохотно.
* * *
Пришёл апрель, и книга была готова. Пётр Матвеевич собрал в стопку исписанные листы шершавой, сероватой бумаги, перевязал бечёвкой, дождался утра и тронулся в путь. Он не вполне знал, куда шёл. Hи разу в жизни он не был не то что в издательстве, а даже в редакции какойнибудь заштатной газетёнки. Теперь же ему предстояло ни много ни мало издать свои труды. Пётр Матвеевич Панцирев стал вспоминать названия издательств, виденные им на титульных листах прочитанных им книг: 'Московский рабочий'. 'Молодая гвардия'. 'Детская литература'. 'Художественная литература'. 'Прогресс'. 'Иностранная литература!' Была ли его литература такой уж родной этим окружающим ландшафтам? Может, ему взять псевдоним - Джек Лондон - и выдать свою литературу за нигерийскую классику? Ах, издательства, издательства, где же вы теперь, где искать вас? Пётр Матвеевич не может бросить свой труд.
