шая первой красавицей всего уезда.
- Ах! - повторил Николай Осипович. - Ах! ахГ, Авдотья Бонифантьевна, как это вы здесь?.. И одни-с?
- Ничего-с, Николай Осипыч... так-с; я пошла было с девками рыжичков поискать, ан девки по лесу-то и разбежались. Эй, Маланья, Прасковья, где вы?
Пронзительное 'ау' раздалось со всех сторон.
- Здоров ли батюшка? - спросил Карпентов в замешательстве.
- Нездоров, Николай Осипыч, выдумал поужинать гусем с груздями: всю ночь не спал.
- Зайду наведаться, сударыня, непременно зайду.
Босые девки сбежались. Карпентов с некоторою светскою обворожительностью приподнял свой картузик, поклонился и пошел домой; он был тронут до глубины сердца. С тех пор все для него переменилось: где бы он ни был - всюду за ним летел очаровательный образ соседки, в кругу своих наперсниц, с рыжиками в руках.
Пуншик в сторону, борзые в сторону, все хозяйские прегрешения в сторону. Штык-юнкер Карпентов хлопнул по столу и решительно воскликнул: 'Пора мужику обабиться!'
Вскоре весь уезд узнал о его помолвке. Но тут поязились новые затеи. Для молодой жены мало скромного уголка, в котором помещался Карпентов; для нее нужны все утонченности роскоши: нужны диванная, чайная, а в особенности боскетная. Николай Осипович созвал плотников и начал, говоря слогом помещичьим, пристроиваться. Вскоре появилась боскетная с ужасными растениями, спальня, чайная и девичья. Счастливый Николай Осипович ввел свою супругу в новые чертоги; но и тут дом скоро стал тесен: у Николая Осиповича родился сын - опять нужна пристройка; у Николая Осиповича родилась дочь - опять нужна пристройка! Таким образом, дом помещика рос вместе с его семейством, и когда у него стало налицо огромное множество детей, с присовокуплением разных мадам и мамзелей, то дом его принял этот фантастический вид [Впрочем, подобные дома в провинции встречаются нередко; они известны под общим названием 'домов без архитектуры'.
(Прим. авт.)], котооый так удивляет проезжающих.
V
Я наскоро набросал вам биографию Николая Осиповича, изобразившуюся уродливым иероглифом на проселочной дороге, ведущей к уездному городу. Теперь пора продолжать. Извините, если в рассказе вымысла мало: то, что я пишу теперь, не есть повесть; повесть я напишу еще когда-нибудь; это присказка, а сказка будет впереди. Впрочем, для порядка вещей и постепенности в происшествиях, я надеюсь, что вы догадались, что деревня Сережи находилась в близком расстоянии от деревни Николая Осиповича; без любви не обойдется.
В то время, как Сережа появился в свои владения, Николаю Осиповичу было шестьдесят пять лет. Смиренный послушник, давным-давно преклонил он уже свою буйную голову под иго своей одюжевшей супруги; а Авдотья Бонифантьевна лишилась многого, что имела, и многое приобрела, чего прежде и в помине не бывало.
Авдотья Бонифантьевна начала сердиться и солить рыжики, начала нюхать табак, начала бить своих девок, бранить своих дочерей и раскладывать пасьянец засаленными картами. Не считая мелких девочек и шалунов мальчишек, которым и счет был потерян, у четы Карпентовой было налицо три дочери-невесты: Олимпиада, Авдотья и Поликсена. Олимпиада - музыкантша, Авдотья - хозяйка, а Поликсена - плутовка. Олимпиада - высокая, худая, чувствительная, поющая разные романсы и читающая разные романы; Авдотья плотная, румяная, знающая одну только расходную книгу, имеющая исключительным занятием выдавать весом все домашние провизии и чрезвычайно много кушать; Поликсена - девочка лет четырнадцати, с распущенными волосами al'enfant [По-детски (фр.)]; Поликсена трунит над целым домом, сшибает очки с носа старой няньки Акулины, выдергивает стулья у задумчивой Олимпиады и сочиняет злодейские эпиграммы и стишки.
Вот в каком соседстве поселился Сережа и курил целый день табак. В один день обошел он все свои хозяйственные принадлежности, видел гумно, скотный двор, птичник и кирпичный завод. Сережа вздохнул, сложил руки и начал курить. К счастью, на третий день его приезда поутру явился в прихожую старый буфетчик в овчинном тулупе и просил доложить его милости, что Николай, дескать, Осипович и Авдотья, дескать, Бонифантьевна Карпентовы покорно просят барина приехать расхлебать вместе с ними щей деревенских. Узнав, что у означенных соседей числилось три барышни-невесты, Сережа обрадовался, нарядился, завился, напомадился, надушился и в дедовских дрожках отправился к Карпентовым, о которых в Петербурге он и от своего лакея слышать бы не захотел.
Так-то обстоятельства меняют людей!.. Размышление сие вам, вероятно, покажется не новым, но оно из числа тех, которые нехотя приходят ежедневно на ум при виде наших грешных мирских слабостей.
Итак, в жилище рода Карпентовых, обыкновенно мрачном и тихом, вдруг появилась какая-то торжественность. Казачку велели заштопать локти и панталоны; на кухне готовятся два лишние блюда; за стол подадут вино сотерн и домашнюю наливку. Авдотья целый день перебегает из кладовых в столовую. Николай Осипович надел что-то похожее на фрак, а Авдотья Бонифантьевна - нечто сходное с чепчиком. Дочери в белых платьях - цвет невинности и душевного спокойствия.
Шаркает Сережа, кланяется и хозяину и хозяйке и спрашивает у всех о здоровье.
- А каковы у вас озими? - говорит старик.
- Слава богу, здоровы, - отвечает Сережа. - Очень благодарен.
- Прошу, батюшка, нас жаловать, - продолжает Николай Осипович. Покойный дедушка частехонько нас навещал - царствие ему небесное! Куда какой проказник был! Бывало, только входит в двери и кричит мой родной: 'Ты, Осипыч, каналья, братец, скотина, настоящая скотина! Три дня у меня уж не был; а у меня дворовые новый концерт выучили; жаль, что только без кларнета: я кларнету лоб забрил. Ну-ка, ну-ка, сэови-ка, брат, своих девок да заставь спеть что-нибудь'. Куда какой шутник был покойник! Царствие ему небесное. Сам станет бабам подтягивать, а коли в духе, так и плясать начнет. Нет, уж этаких стариков теперь нет!..
- Милости просим садиться, - говорит Авдотья Бонифантьевна.
Начинается разговор вялый и глупый. Дочери шепчутся в углу; Сережа на них поглядывает и говорит комплименты Авдотье Бонифантьевне, которая скромно потупляет глаза.
Подают обед. Сережа сидит подле Олимпиады. Она то вздыхает, то расспрашивает о 'Фенелле'. Сережа, обрадованный, что есть люди, которые не видали ее пятьдесят раз сряду, объявляет, что, кроме 'Фенеллы'
есть еще 'Норма'. 'Норма', удивительная опера известного Беллини, дается в Петербурге в последнем совершенстве.
- Вы музыкант? - тихо спрашивает Олимпиада; а Сережа отвечает казенною фразой:
- Нет, я не музыкант, а очень люблю музыку.
Против него Авдотья беззаботно пользуется сытным обедом, а Поликсена швыряет в нее украдкою хлебными шариками.
Кончился стол.
- Олимпиада, спой что-нибудь.
- Maman, я охрипши.
- Ничего, мой друг, мы люди нестрогие.
Сережа кланяется, подает стул, и Олимпиада просит свою маменьку самым жалобным голосом 'не шить ей красного сарафана'.
- Charmante voix! [Очаровательный голос! (фр.)] Браво! - говорит Сережа. - Прекрасная метода. Жаль, что не изволили слышать 'Нормы'.
Олимпиада вздыхает.
После музыки начались карты. Стали играть в ламуш по грошу, и всем было очень весело. Сережа врал до невероятия. Барышни хохотали. Время летело. К вечеру были обещаны новые романсы, стихи в альбом и конфекты от Рязанова.
Сережа уехал, а Николай Осипович и Авдотья Бонифантьевна долго между собою толковали, гася восковые свечи и зажигая сальные; а сестры перебранились между собой, и вся дворня собралась у буфетчика толковать о новом госте и ожидаемых переворотах.
Один только казачок заснул весело и спокойно. Из всего им виденного заключил он, что ему сошьют новые панталоны.
VI
Провинция! Провинция! Помню я тебя, с твоими уездными городами,
