Гриша поглядывал на своих мучителей, как загнанный зверек, напряженно улыбался и вдруг, совсем неожиданно для веселой детворы, заплакал. Частые мелкие слезы закапали на его курточку. Дети сразу притихли. Им стало неловко. Они сконфуженно переглядывались и молча смотрели на то, как Гриша плакал, утирая лицо тоненькими руками и, очевидно, стыдясь своих слез.
- Туда же, обижаться, - сердито сказала русоволосая красавица Катя, что ему сделали? Уродец!
- Вовсе он не урод, ты сама урод, - заступился Митя.
- Терпеть не могу, когда говорят грубости, - сказала Катя, досадливо краснея.
Маленькая смуглая девочка в красной юбочке смотрела долго на Гришу, хмуря брови, очевидно, размышляя о чем-то. Потом она обвела других детей недоумевающим взором и тихо спросила:
- Так зачем же он улыбался?
II
Обновки у Гриши бывали редко, - делать их часто средств не хватало у матери, и потому каждая обновка была ему в большую радость. Наступила осень, стало холодно,- справила Грише мать пальто, шапку, рукавицы. Больше всего порадовали Гришу рукавицы.
В праздник после обедни он надел все свои обновки и отправился гулять. Он любил гулять по улицам, и его пускали одного: матери было некогда ходить за ним. Теперь она с гордостью смотрела из окна, когда Гриша степенно проходил по двору. Вспоминая своих зажиточных родственников, которые много обещали, но мало делали для нее, она думала:
'Вот, и сама справила, слава богу, обошлась без них'.
Стоял холодный, ясный день; солнце светило не ярко; по воде городских каналов плыли первые тонкие льдины. Гриша ходил по улицам, радуясь и этому бодрому холоду, и своим обновкам, и наивным своим мечтам, - он всегда принимался мечтать, как только оставался один, и мечтал всегда о подвигах, о славе, о блестящей, о счастливой жизни в роскошных чертогах, обо всем, что не похоже на скучную действительность.
Когда Гриша стоял на набережной Мойки и сквозь чугунную решетку смотрел на тонкое сало, плывшее по течению, к нему подошел уличный мальчишка в потасканной одежонке и с покрасневшими от холода руками. Он заговорил с Гришей. Гриша его не боялся, даже пожалел, что у него озябли руки. Новый знакомец сообщил, что его зовут Мишкой, а фамилия у него Бабушкин, потому что он с матерью живет у бабушки.
- Так как же, - спросил Гриша, - а у твоей матери какая фамилия?
- У матери? - переспросил Мишка, ухмыляясь. - А у нее фамилия Матушкина, потому что бабушка ей не бабушка, а матушка.
- Вот как! - с удивлением сказал Гриша. - А вот у меня с мамой одна фамилия: мы - Игумновы.
- Так это потому, - живо объяснил Мишка, - что твой дедушка был игумном.
- Нет, - сказал Гриша, - мой дедушка был полковником.
- Ну, все равно, дедушкин отец или кто-нибудь был игумном, вот вы все и пошли Игумновы.
Гриша не знал, кто был его прадед, и потому замолчал. Мишка все поглядывал на его рукавицы.
- Рукавицы-то у тебя знатные, - сказал он.
- Новые, - объяснил Гриша, радостно улыбаясь, - в первый раз надел. Видишь ты, - с прошивочкой!
- Ишь ты, какие важные! Поди, тепло тебе в них?
- Тепло.
- У меня тоже есть рукавицы, только я их дома оставил, они мне не нравятся. Я попрошу, чтобы мне купили такие же, как у тебя, а то мои мне совсем не нравятся. Они - желтые, а желтых не люблю. Дай мне надеть, я сбегаю, покажу бабушке, а то как же она купит!
Мишка просительно смотрел на Гришу, и глаза его завистливо блестели.
- А ты скоро? - спросил Гриша.
- Да, я вот тут близко живу, только за угол. Ты не бойся! Я, ей-богу, сейчас.
Гриша доверчиво снял рукавицы и отдал их Мишке. - Я сейчас, ты постой, не уходи, - радостно крикнул тот, убегая с Гришиными рукавицами.
Он скрылся за углом, а Гриша остался ждать. Он не думал, что Мишка его может обмануть: вот сбегает домой, покажет, вернется и отдаст рукавицы. Но долго стоял он и ждал, а тот и не думал приходить.
Уже короткий осенний день вечерел; ухе мать, встревоженная долгим отсутствием Гриши, отправилась искать его, - когда он наконец понял, что Мишка не вернется. Мальчик печально пошел домой и встретился с матерью.
- Гриша, да где ты пропадал? - и сердясь, и радуясь, что сын нашелся, спрашивала мать.
Гриша смущенно молчал, теребя свои красные от холода пальцы. Мать заметила, что у него нет рукавиц.
- Где твои рукавицы? - сердито спросила она, обшаривая карманы его пальто.
Гриша улыбнулся и сказал:
- Я мальчику отдал поносить, а он не принес.
III
Проходили годы за годами. Из бойких, смелых детей, что собрались на именины Лещи Семибояринова, вышли ловкие, смелые люди, - и мальчишка, обманувший Гришу, нашел, конечно, свою дорогу в жизни, - а Гриша стал, разумеется, неудачником. Как в детстве, он все мечтал и в мечтах покорял царства, а на деле не умел оборонить себя от любого предприимчивого человека, который бесцеремонно отстранял его с дороги. Отношения его к женщинам были так же неудачливы, как и вся жизнь, и никогда ответное чувство не награждало его робких ухаживаний. Друзей у него не было. Одна только мать любила его.
Игумнов радовался, когда поступил на службу, на маленькое жалованье, радовался тому, что теперь мать будет жить покойно, не заботясь о куске хлеба. Но счастье его не долго продолжалось:
скоро мать умерла. Гриша заскучал, упал духом. Жизнь показалась ему бесцельной. Апатия овладела им, работа валилась из рук. Он потерял место и стал сильно нуждаться.
Игумнов заложил наконец и последнее материно колечко и, выходя из ломбарда, улыбался, - чтоб не заплакать от жалости к себе.
Приходилось наведываться к разным людям, просить работы или места. Но Игумнов не умел просить: застенчивый, молчаливый, он испытывал в таких случаях непобедимое смущение и не мог настаивать на своих просьбах. Уже на лестнице перед дверью той квартиры, у хозяина которой надо чего-нибудь просить, его охватывал ужас, сердце его томительно билось, ноги тяжелели, рука нерешительно протягивалась к звонку.
В один из самых тяжелых и голодных дней Игумнов сидел в роскошном кабинете Алексея Степановича Семибояринова, отца того Леши, именины которого были ему памятны. Накануне Игумнов послал Алексею Степановичу письмо: на бумаге все же легче просить, чем на словах. Теперь он пришел за ответом.
По суетливой, беспокойной любезности Семибояринова, сухого, малорослого старичка с коротко остриженными серебристо-седыми волосами, он догадывался, что получит отказ, чувствовал себя поэтому скверно и не мог не улыбаться какой-то искусственно-ласковой улыбкой, словно ему хотелось показать, что это ничего, что если, мол, нельзя, то и не надо, а я, мол, так, между прочим. Эта улыбка, очевидно, раздражала Семибояринова.
- Получил я ваше письмо, любезнейший, - заговорил он наконец о деле своим сухим и отчетливым голосом. - Но, милейший, теперь ничего на примете нет.
- Ничего? - пробормотал Игумнов, краснея.
- Решительно ничего, почтеннейший. Все занято. И не предвидится в ближайшем будущем. Вот к Новому году можно что-нибудь устроить для вас, милейший.
- Да хоть к Новому году, - сказал Игумнов, улыбаясь с таким видом, как будто какие-нибудь восемь месяцев для него не расчет.
-Да, тогда очень рад буду. Если бы от меня зависело, я бы вас сегодня же посадил за дело. Мне очень хочется быть вам полезным, дорогой мой!
- Благодарю вас, - сказал Игумнов.
- Но скажите мне, милейший, - участливо спросил Семибояринов, - отчего вы ушли с того вашего места?
- Не пригодился, - смущенно отвечал Игумнов.
- А, не пригодились! Ну, надеюсь, что у нас, милейший, вы пригодитесь. Вы мне дайте адрес, почтеннейший.
