звук. 'Сколько раз ни принимался (он), сидя по неделе для того запершись в своем кабинете, но ничего не в состоянии был такого сделать, чем бы он был доволен: все выходило холодное, натянутое, обыкновенное, как у прочих цеховых стихотворцев, у коих только слышны слова, а не мысли и чувства'.
Стоп, стоп. Остановимся на этом месте подольше. Это ведь вопрос не только державинского поведения, но и психологии творчества вообще. Я знал одного талантливого поэта, который мало печатался и поэтому был вынужден работать репортером в газете. Над ним смеялись. Простенькие репортажи, которые другие пекли за сорок минут, он вымучивал из себя по нескольку дней. И знаете что? Эти репортажи все равно у него выходили хуже, чем у других, менее талантливых людей. Поняв это, стали заказывать ему уже не репортажи, а стихи к датам или событиям. К Женскому дню, например. Мало ли отмечаемых дат? И вот из- под его пера выходили жалкие, бледные, пережеванные слова. Читать их было так же противно, как есть пищу, которую кто-нибудь до вас уже изжевал. Это было ужасно. А между тем человек был талантлив, и когда писал свои собственные стихи, все сразу, преображалось. Звенела бронза, и сверкало чистое золото.
Так что если бы Державин был посредственным стихотворцем, он этих дежурных од во славу Екатерины написал бы десятки. Но он не мог этого сделать, потому что был настоящим поэтом. Державин сам в одном четверостишии прекрасно выразил положение поэта, когда ему велят быть стихотворцем:
Поймали птичку голосисту
И ну сжимать ее рукой.
Пищит бедняжка вместо свисту;
А ей твердят: 'Пой, птичка, пой!'
- Но вообще-то Державина с его тяжеловесными оборотами, с его лексикой восемнадцатого столетия читать теперь практически невозможно.
(Я должен извиниться, может быть, что наши разговоры представлены здесь в, так сказать, обработанном виде. Они были, конечно, возбужденнее, обрывочнее, непоследовательнее. Цитаты, особенно прозаические, не могли быть столь точными и полными, несмотря на то что ехали тут одни большие специалисты. Помня примерно, каких сторон державинской поэзии касались наши разговоры, я впоследствии обратился к текстам, потому что для меня теперь важнее не репортерская точность, а суть вопроса.
Кроме того, вспоминая нашу поездку и разговоры, я невольно многое додумывал, некоторые направления разговора, проявившиеся лишь началом, развивались дальше уже наедине, над листом бумаги.)
- Да кто вам сказал? - тотчас же нашлись защитники у Державина. - Слог его действительно местами тяжеловат. Но коль скоро проникнешь сквозь это пурпурно-бархатное, темно-золотистое покрывало, попадаешь в мир удивительных, зримых, очень конкретных и земных образов. Кроме того, местами слог Державина достигает легкости и изящества Пушкина, которого нужно считать прямым наследником и преемником Гавриила Романовича. Чем, например, не пушкинская строфа:
А если милой и приятной
Любим Пленирой я моей
И в светской жизни коловратной
Имею искренних друзей,
Живу с моим соседом в мире,
Умею петь, играть на лире,
То кто счастливее меня?
Вообще странно, что огромный литературоведческий вопрос 'Державин и Пушкин' или, если хотите, 'Пушкин и Державин' совсем не изучен. Листая тяжелые фолианты Пушкинианы, находим разделы: 'Пушкин и Оссиан', 'Пушкин и Парни', 'Пушкин и Шенье', 'Пушкин и Байрон'. И только нет ни строки на тему 'Пушкин и Державин', кроме описания голого факта, что Державин слушал молодого выпускника Лицея, и кроме строки самого Пушкина: 'Старик Державин нас заметил и, в гроб сходя, благословил'.
А между тем Пушкин знал своего великого предшественника досконально, если не наизусть, и высоко ценил. В письме А. А. Бестужеву, отвечая на бестужевские вопросы - 'параграфы', Пушкин пишет: 'Отчего у нас нет гениев и мало талантов? Во-первых, у нас есть Державин и Крылов. Во- вторых, где же бывает много талантов?'
Но лучше всего. о близости поэтов судить по близости их интонаций, мыслей, строя образов. Вот, например, две строфы:
Гремит музыка; слышны хоры
Вкруг лакомых твоих столов;
Сластей и ананасов горы
И множество иных плодов
Прельщают чувства и питают;
Младые девы угощают,
Подносят вина чередой:
И алиатико с шампанским,
И пиво русское с британским,
И мозель с зельцерской водой.
Державин
***
Вошел: и пробки в потолок,
Вина кометы брызнул ток
Пред ним roast-beef окровавленный,
И трюфли, роскошь юных лет,
Французской кухни лучший цвет,
И Страсбурга пирог нетленный
Меж сыром лимбургским живым
И ананасом золотым.
Пушкин
Возьмем и еще один пример.
***
Горшок горячих добрых щей,
Копченый окорок под дымом;
Обсаженный семьей моей,
Средь коей сам я господином,
И тут то вкусен мой обед!
Державин
***
Мой идеал теперь - хозяйка,
Мое желание - покой.
Да щей горшок, да сам большой.
Пушкин
Я не литературовед, я не собираюсь и не умею исследовать текстов. И если есть такая наука - текстология (есть такая наука?), то не мешало бы ученым людям, подвизающимся в ней, заняться сравнительным анализом текстов двух наших величайших поэтов, из которых один справедливо признан и называется величайшим, а другой несправедливо оставлен для хрестоматий средних школ, да и то общими, затверженными местами, вроде 'Богоподобная царевна Киргиз-Кайсацкия орды, которой мудрость несравненна' или: 'Где стол был яств, там гроб стоит'.
Правда, А. Я. Кучеров в статье 'Г. Р. Державин. Жизнь и творчество' без обиняков объявляет, что 'Державин принадлежит к числу величайших русских поэтов', но эта формула как-то так построена, что поскольку 'принадлежит к числу величайших', то, следовательно, этих величайших поэтов много, и как-то так получается, что слово 'величайший' в данном контексте звучит слабее, если бы просто было написано - великий.
Конечно, Державин тяжеловат. Это знали еще его современники. Вернее, не современники, а первые и непосредственные преемники. Бестужев, Пушкин, Гоголь, Белинский сходились на том, что Державин, с одной стороны, гениален, а с другой - чуть ли не безграмотен.
'Исполинские свойства вдруг превращаются в неряшество. Придай полное воспитание такому мужу, не было бы поэта выше Державина' (Гоголь).
'Вот уж подлинно глыба грубой руды с яркими блестками чистого золота' (Белинский).
'Его слог неуловим, как молния, Но часто восторг его упреждал в полете правила языка и с красотами вырывались ошибки' (Бестужев).
Стихи Державина, 'несмотря на неправильность слога, исполнены порывов гения. Его смелость, высшая смелость' (Пушкин).
Пушкин же дал и следующую потрясающую оценку державинскому стиху: 'Читая его, кажется, что читаешь дурной вольный перевод с какого-то чудесного подлинника'.
Во времена Пушкина не было такого понятия - подстрочник. Они знали языки. Байрон и Шенье, Гете и Гейне, Руссо и Шиллер, Вольтер и Шекспир читались ими в подлинниках и переводились прямо с языка. Даже Гомер. И если появилось у Лермонтова стихотворение с подзаголовком 'Из Гете', то можно смело предположить, что третье лицо подстрочников Лермонтову не делало.
Для нас понятие 'подстрочник' такое же рядовое и обыденное, как авторучка или магнитофон. Вот почему независимо от пронзительной пушкинской формулировки мне всегда стихи Державина казались немного подстрочником, вызывающим желание переложить его (перевести?) на более современный, более легкий (пушкинский) язык. Но это только две стороны одной медали.
Удивительно другое. Неужели все они, оценивая поэтический слог Державина, упрекая Державина за его слог, не помнили, что Державин был до них, не знал их, не читал ни
