Современное жилище, по мнению Торо, представляет собой нелепое и разорительное сооружение, ни в какой мере не вызываемое потребностями человека, нечто среднее между лабиринтом, музеем, тюрьмой и усыпальницей. 'Размышляя над тем, как мне честно заработать на жизнь и при этом не лишить себя свободы для своего истинного призвания... я часто поглядывал, - пишет Торо, - на большой ларь у железнодорожного полотна, шесть футов на три, куда рабочие убирали на ночь свой инструмент, и думал, что каждый, кому приходится туго, мог бы приобрести за доллар такой ящик, просверлить в нем несколько отверстий для воздуха и забираться туда в дождь и ночью... Можешь ложиться спать, когда вздумается, а выходя, не бояться, что землевладелец или домовладелец потребует с тебя квартирную плату'.
Торо также с большой похвалой отзывается о вигвамах американских индейцев.
Переходя к вопросу о том, как одеться, Торо разражается огнем эпиграмм в стиле 'Sartor Resartus' Карлейля по поводу порабощения человека его одеждой. 'Обрядите пугало в ваше платье, а сами встаньте рядом с ним нагишом,- и люди скорее поздороваются с пугалом, чем с вами', - говорит он. И дальше: 'Недавно, проходя мимо кукурузного поля, я увидел шляпу и сюртук, нацепленные на палку, и сразу узнал хозяина фермы. Непогода несколько потрепала его с тех пор, как мы с ним виделись в последний раз'.
Торо, однако, не ограничивается этими эпиграммами. Он высказывает глубокую тревогу по поводу того, что предметы первой необходимости становятся недоступными для человека. 'Если утверждать, - пишет он, - что цивилизация действительно улучшает условия жизни... тогда надо доказать, что она улучшила и жилища, не повысив их стоимости; а стоимость вещи я измеряю количеством жизненных сил, которые надо отдать за нее единовременно или в рассрочку'. Произведя подсчет, Торо приходит к выводу, что рабочий в США должен 'истратить большую часть жизни, пока заработает себе на вигвам'. Такую же тревогу выдают его заключительные слова об одежде. 'Я не могу поверить, - пишет Торо, - что наша фабричная система является лучшим способом одевать людей. Положение рабочих с каждым днем становится все более похожим на то, что мы видим в Англии, и удивляться тут нечему,- ведь, насколько я слышу и вижу, главная цель этой системы не в том, чтобы дать людям прочную и пристойную одежду, а только в том, чтобы обогатить фабрикантов'.
Касаясь критики капитализма у Торо, нужно упомянуть о его знаменательной встрече еще в годы студенчества с Орестом Браунсоном, в то время последователем Оуэна. Как бы Торо ни относился к социалистическим взглядам Браунсона, они должны были произвести на него в то время глубокое впечатление. О шестинедельном пребывании у Браунсона в 1835 г. он отзывался позднее как об 'эпохе в своей жизни'.
Для Торо не представляет сомнения, что капиталистическая цивилизация строится на костях трудящихся, точно так же в США, как и в Европе. 'Роскошь одного класса уравновешивается нищетой другого' - так говорит он. Его известное описание железной дороги в 'Уолдене' вызывает в памяти 'Железную дорогу' Некрасова. 'Думали ли вы когда-нибудь о том, что за шпалы уложены на железнодорожных путях? Каждая шпала - это человек, ирландец или янки. Рельсы проложили по людским телам, засыпали их песком и пустили по ним вагоны. Шпалы лежат смирно, очень смирно. Через каждые несколько лет укладывают новую партию и снова едут по ним; так что пока одни имеют удовольствие переезжать по железной дороге, других, менее счастливых, она переезжает сама. А когда под поезд вдруг попадает человек сверхкомплектная шпала, не так положенная,- вагоны срочно останавливают, и подымается шум, словно это - редкое исключение'.
'Я с удовольствием узнал, что на каждые пять миль пути требуется целая бригада людей, чтобы присматривать за шпалами... - добавляет Торо, - ведь это значит, что они когда-нибудь могут подняться'.
Жизнь эксплуатируемых ужасает Торо. Он считает, что такая жизнь лишена даже проблеска радости. Но всякое приобщение к благам и радостям жизни за счет других отвратительно для него, и он решительно отказывается от преимуществ жизни эксплуататоров. Разрешению этой альтернативы, которую предлагала современная жизнь и которая исключает для человека возможность жить 'как ему хочется' и в то же время 'как следует', Торо посвящает свой уолденский эксперимент. Он говорит об этом со страстной убежденностью:
'Я ушел в лес потому, что хотел жить разумно, иметь дело лишь с важнейшими фактами жизни... Я не хотел жить подделками вместо жизни - она слишком драгоценна для этого; не хотел я и самоотречения, если в нем не будет крайней необходимости. Я хотел погрузиться в самую суть жизни и добраться до ее сердце - вины... свести ее к простейшим ее формам, и - если она окажется ничтожной - ну что ж, тогда постичь все ее ничтожество и возвестить о том миру; а если она окажется исполненной высокого смысла, то познать это на собственном опыте...'.
Решение, которое предлагает Торо, заключается в следующем: если материальные блага, на которых основывает свой успех современная цивилизация, несут с собой закрепощение человека и ущерб для его духовного мира, то следует отказаться от этих благ, обойтись без них. 'Счастлива лиса, оставляющая в капкане свой хвост, - восклицает Торо. - Мускусная крыса, лишь бы освободиться, отгрызает себе лапу'.
От Торо, как видно, не укрывается, что он предлагает человеку вырваться из тенет, причинив себе некоторое увечье, но, он считает, что свобода стоит этой цены. Было бы неправильно все же характеризовать выход, предлагаемый Торо, лишь как аскетическую утопию. Торо протестует против того, чтобы его книга была воспринята как унылая повесть спасающего душу отшельника. 'Я не намерен сочинять Оды к унынию, напротив, я буду горланить, как утренний петух на насесте, хотя бы для того, чтобы разбудить соседей', - так пишет он.
Торо считает, что, пойдя по его пути, человек будет вознагражден за утраченные материальные блага вновь обретенным общением с природой; он вернет себе радость и полноту жизненных чувств, отнятые цивилизацией. Значительная часть 'Уолдена' посвящена этому положительному содержанию утопии Торо в форме рассказа о его жизни в гармоническом единстве с природой. Эти главы - 'Звуки', 'Пруд', 'Бессловесные соседи', 'Весна' и другие - принадлежат к сильнейшим страницам американской и мировой литературы, посвященной живой природе. В них - неумирающая поэзия 'Уолдена'.
Хотя Торо часто и охотно морализирует по поводу своих наблюдений, его отношение к природе носит 'языческий' характер непосредственной радости. Звуки, запахи, краски природы в 'Уолдене': подлинное празднество чувств. Иногда Торо как бы отрешается от позиции стороннего наблюдателя, и тогда его описания 'изнутри' принадлежат целиком царству природы, словно он сам является ее частью, а не гостем из мира цивилизации.
С не изменяющей ему откровенностью и точностью естествоиспытателя Торо передает пробуждение дикости, атавистического сознания: 'Возвращаясь в темноте домой со связкой рыбы и удочками, я увидел сурка, пересекавшего мне путь, и ощутил странную, свирепую радость - мне захотелось схватить его и пожрать живьем'.
Обычно, однако, взаимоотношения Торо с миром природы имели дружественный характер. Он любил животных. 'Однажды, когда я работал мотыгой в одном из садов поселка, ко мне на плечо уселся воробей, и я почувствовал в атом более высокое отличие, чем любые эполеты', - говорит Торо. Эмерсон в своих воспоминаниях о Торо рассказывает, что рыбы плыли к нему в руки, сурки позволяли вытаскивать себя за хвост из норы и лисицы прятались у него в хижине от охотников.
В специальной главе, названной 'Одиночество', Торо оспаривает необходимость общения людей между собой в той форме вынужденного соседствования, которое предлагает современная городская цивилизация. 'Мы живем в тесноте, - говорит он, - и спотыкаемся друг о друга... Подумайте о фабричных работницах: они никогда не бывают одни, даже в своих сновидениях'. Торо превозносит свое одиночество как естественную форму общения индивидуума с окружающим миром. 'Я не более одинок, чем гагара, громко хохочущая на пруду, или сам Уолденский пруд... Я не более одинок, чем одиноко растущий коровяк или луговой одуванчик, или листок гороха, или щавеля, или слепень, или шмель. Я не более одинок, чем мельничный ручей, или флюгер, или Полярная звезда, или южный ветер, или апрельский дождь, или январская капель, или первый паук в новом доме'. Торо вводит характерный 'космический' мотив: 'Отчего бы мне чувствовать себя одиноким? Разве наша планета не находится на Млечном пути?'.
Он рисует свою жизнь в лесу как блаженное состояние человека, освобожденного от пут цивилизации. 'Бывало, - пишет он, - что я не мог пожертвовать прелестью мгновения ради какой бы то ни было работы умственной или физической... Иногда... я с восхода до полудня просиживал у своего залитого солнцем
