терпеть. Закрыл глаза и отключился. Так крепко я не спал давно. И мне ничего не снилось.
Корпевский не звонил мне три дня. А статья тем временем лежала на краю его стола, пылилась и теряла актуальность. От этого я жутко мучился, и то и дело поглядывая на телефон, сам себя уговаривал не впадать в отчаянье. Никто не говорил мне, что статья пойдет в печать, но мне так этого хотелось, что каждый день начинался с приятной отрешенности от реальности, где я ничего пока не значу. Но Корпевский все не звонил, заставляя меня молчать о том, что я все же существую. Он строго запретил мне надоедать звонками. И, странное дело, в эти три дня я позабыл о Скворцове. Теперь в той статье был только я один.
Наконец это случилось. Я поднял трубку и задышал чаще обычного, а, положив ее, кинулся к вешалке в прихожей и, схватив куртку, бросился бежать. Мне была назначена встреча — сам Корпевский ожидал меня в своем кабинете, закуривая очередную дорогую сигару. Я все же думаю, у него имеется дополнительный источник доходов, иначе он не был бы так утончен во вкусах.
Он сидел в дыму, приятном, не едком, ароматном. Обожаю этот запах, ведь сам курю плохие сигареты, но даже их люблю. В руках он держал мою статью и взглядом водил по строчкам, словно только сейчас решил разобраться в той писанине, что бросили ему на стол три дня назад. Наконец он посмотрел на меня, беспокойного, сидящего в кресле напротив, теребящего зажигалку в кармане куртки. Я позабыл ее снять.
— Так себе статейка… — неохотно проговорил Корпевский и легонько отшвырнул листок обратно на край стола. Я промолчал — не успел сообразить ничего, не успел прочувствовать провал, как он невозмутимо добавил, — но я беру тебя, у меня есть место.
— Я рад, спасибо, — ответил я с облегчением. — Очень рад.
— Понятное дело.
— А как же статья?
— А что с ней?
— Вы ее напечатаете?
— Нет, — отрезал Корпевский. — Она неинтересная. Написана хорошо, правильно, но неинтересно.
— Зачем же меня берете? — я успел полюбить статью, но в чем-то Корпевский был прав. Только мне она могла быть интересна, ведь я знал чуточку больше всех остальных. Осознав это в одну секунду, я вдруг почувствовал будто огромный слиток золота, спрятанный за пазухой, очень дорогой и притягательный, но обжигающий и тяжелый.
— Я могу и не брать тебя, — Корпевский пожал плечами.
— Нет-нет, я согласен…
— Мне нужен человек. Ты сам писал статью, сам должен знать, что мой журналист… один из журналистов погиб. Я беру тебя с испытательным сроком, в любой момент могу вышвырнуть. Чего мне боятся? Ты пишешь толково, но скучно, несколько скучно. Пару месяцев есть, чтоб реабилитироваться. Сам понимаю, про Синицына писать — дело пустое… Возьмешь что-нибудь получше, сам ищи…
— Какого Синицына?
— Ну, Скворцова. Я плохо знал его… Да он мне и не нравился.
— Почему?
— Почему… какая тебе разница? — он вдруг уставился на меня, с минуту поразглядывал, а потом добавил. — Ты тоже мне не нравишься пока, надеюсь, ты не станешь наподобие всяких Скворцовых высасывать из пальца невообразимую чушь и с кислой рожой подавать мне на рассмотрение…
— Вы совсем не знали его… — сам себе не радуясь, пробурчал я с таким горьким привкусом во рту, что захотелось тут же выпить большой стакан воды.
— Ты был знаком с ним? — удивился Корпевский.
— Нет.
— Но на лице твоем такая обида, будто Скворцов был твоим братом! — рассмеялся он.
— Вы берете меня на его место? — продолжал я мучаться.
— Да, не его. С завтрашнего утра ты сядешь в его кресло.
— В его кресло?..
— Что с тобой, Царьков? Ты сам не свой, — Корпевский недовольно затушил сигару о пепельницу и посмотрел на меня едким взглядом сквозь теплый дым.
— Нет, ничего. Жалко, что статья пропадет, она мне нравилась… Ну что ж, я напишу другую. Так значит, завтра приходить? — лепетал я, не глядя ему в лицо, и не заметив, что тот назвал меня неправильно. Я хотел провалиться под землю от стыда и гнева на себя. Я не должен был соглашаться, не должен был, но сделал это.
— Да, завтра. И тебе придется написать другую статью, много других статей…
«Вот только не были бы они так же трудны, как первая…»
Я шел коридором мимо кабинетов или комнат, в них люди сидели на удобных креслах, разговаривали, смеялись, заваривали чай или с умным видом глядели в монитор. Остановившись возле одной из комнат, я присмотрелся к столу, примостившемуся в углу, у батареи и окна. Возле него стояло кресло, повернутое к выходу, будто тот, кто сидел на нем в последний раз, встал и вышел отсюда лишь на некоторое время. За соседним столом сидела девушка и болтала с кем-то по телефону. Подойдя к ней, я оперся о краешек ее стола, а она внимательно посмотрев на меня, в ожидании вопроса закрыла ладонью трубку.
— Это место Скворцова? — все еще глядя в тот угол, проговорил я.
— Да. Вы новый сотрудник?
— Да, — отрешенно бросил я. Его компьютер был выключен, стенка шкафа, стоящего рядом, залеплена разноцветными бумажками, возле стопок бумаг и папок лежал карандаш, со следами его зубов на кончике. Я сдвинул брови. Смотреть на это было невыносимо, и мне стало жутко жаль себя за то, что теперь каждый мой день превратиться в странную пытку памятью, которой у меня нет и быть не может. Я стану выдумывать, как он сидел тут и мечтал о жизни, надеялся на чью-то любовь и думал о будущем… Может быть, он был совсем пропащим человеком и только и хотел погибнуть, но мне этого никогда не узнать.
Вода лилась по прозрачному стеклу. За ним виднелись размытые тени домов, деревьев, суматошных прохожих. В моей крошечной спальне столько места, что кровать упирается в окно. Сев на ней и прижав колени к батарее, я поставил локти на подоконник, подложив под них подушку, прислонил лоб к прохладному стеклу и всматривался в улицу, залитую дождем. Оттуда сквозь щели меж рам тянуло осенью. Я продрог, а потому накинул на себя одеяло. За окном стоял тихий ровный шум. Я всегда грущу при виде воды. Говорят, она хранит чьи-то воспоминания.
В такие дни всегда вспоминают тех, кого любили когда-то, и от осознания того, что связь безвозвратно потеряна, становится неимоверно грустно. А главное, никому больше она не нужна, тебе в первую очередь. Времена как вода — в них не ступишь два раза. Но я вспоминал не любимых, не бывших друзей, не потерянных дальних и близких. Я вспоминал человека, меньше всех остальных прошедшегося по моей жизни.
Несколько лет я хранил в старом мобильнике одну эсемеску: «Я не могу писать, тут люди сплют J». Не раз я перетаскивал ее из старого телефона в новый, но потом она куда-то исчезла. Недоглядел. Впрочем, какая разница, я и так помню ее, как и многие другие. Но раньше, то и дело натыкаясь на нее, я возвращался к странному безвольному чувству, которое подарила мне одна девушка, из далекой французской жизни с привычным теплым именем Наташа.
Не знаю, зачем она приезжала к нам в холод и зимнюю темень, кого или что хотела найти. Как могла прийти в ее трезвую европейскую голову мысль о ссылке самой себя, за что она так наказана? Признаюсь, мне было жаль ее. Но больше я удивлялся забавности ее искренних и непонимающих глаз. И в то же время я сам не понимал ее. Тогда как мы знали друг о друге что-то другое, то, чему человечество еще не придумало названия.
Она словно прилетела с другой планеты, и, увидев ее впервые, я жутко испугался, так как лица иностранцев иногда совсем не похожи на наши выражением и свечением глаз. И там, на другой планете, люди совсем по-другому говорят, по-другому мыслят, у них другие мечты и видения, они думают, что нам
