крыльца-веранды и начали переваривать поглощенное вместе с международным и заводским состоянием дел. И тут у меня то ли от переедания, то ли от перегрева на солнце, то ли от перенаполненности чувств выплеснулось то, чего я и сам не ожидал.
- Хочу стать вашим родственником, - говорю и ожидаю, как он начнёт меня благодарить за возможность породниться с главным инженером.
А он почему-то не торопится, видно, отупев от привалившего счастья, а потом, растормозившись, реагирует словно обухом по голове:
- Я – против.
- Но почему? – жалобно блею.
- А потому, - разъясняет инквизитор, - что тебя сначала выкинут из партии за моральное разложение, а потом из главных инженеров. А это будет большая и невосполнимая потеря для завода. Так что – терпи.
- Не хочу, - капризничаю я, обливая страдающее сердце кровью, отравленной алкоголем.
- Хочешь совет? – смягчает свой приговор сосед.
Я молчу, мне не совет нужен, а она.
- Разведись сначала со своей мегерой, - впервые слышу от него такое нелицеприятное определение дорогой супруги, - мы тебе на парткоме строгача влепим, а потом уж, если не раздумаешь, лезь снова в кабалу, слова никто не скажет.
- Упущу! – реву стоном.
- А упустишь, - успокаивает, - значит, не для тебя сделана. Пойдём, допьём за согласие.
Я сдался. Да и удобнее так, не торопясь, манежа свою дремучую лень.
Вышли женщины, закончив уборку, поболтали все ни о чём и разошлись по местному обычаю довольно рано – ещё и одиннадцати не было.
В этот вечер она не приходила, несмотря на незапертую дверь. Сказалась мне боком невольная исповедь. Погрустили мы на пару с Петей Чайковским, тем и кончили предпоследний день.
- 8 -
Я давно заметил, что наше настроение определяет погоду. Если у вас всё ладится, то и солнышко яркое и бодрящее, и дождичек тёплый и веселящий, и ветерок порывистый и освежающий, и небо в красивых облаках. А если всё шиворот-навыворот, то и солнце слепящее и жарящее, и дождь холодный и нудный, и ветер пронизывающий и валящий с ног, и небо в тёмных бегущих тучах. Утро последнего дня, когда я проснулся с разламывающейся головой, предстало последней картинкой. Хорошо хоть без дождя. Было ещё очень рано, и было воскресенье, а значит, все свидетели во всём городе и в доме были на месте. Естественно, что очень захотелось пива. Вот бы сейчас она в коротком своём симпатичном халатике вошла и протянула, улыбаясь понимающе, как тогда, банку с пивом, и сразу бы за окном нарисовалась четвёртая картинка. Но сегодня воскресенье, все свидетели-соглядатаи на месте, и никакого пива не будет. Впервые в жизни я люто возненавидел красный день недели. Чёрта с два выпустят её из глаз родственники после моей вчерашней проболтанности. И кто за язык тянул? Зачем до времени? Честным захотелось остаться в глазах уважаемых соседей. Остался вот с длинным носом. Надо бы пивца, да рано. Только и остаётся, что нырнуть в бочку, как маркиза Помпа.
Короче – на меня навалилась великая хандра. А когда это случается, я спасаюсь на речке. Так и сейчас, не медля, решительно влез в рыбацкую робу, снасть и вёсла по рукам и потопал на успокоительную гладь, здороваясь по пути с такими же чокнутыми охломонами и обмениваясь с ними авторитетными мнениями о том, что в такую погоду клёва не будет. Успокоив друг друга, мы расходимся , и каждый спешит на своё заветное место, уверенный, что у него-то клюнет. С каждым шагом какой-нибудь нерв или нервишко давал слабину, и когда я разместился в любимой дюральке, приличный пучок их оттаял, и мне сразу полегчало, будто я, наконец-то, опустил тяжёлый груз, который держал, напрягаясь, со вчерашнего вечера. Совсем стало легко, когда на крючке затрепыхался первый окунёк, за ним – плотвичка-краснопёрка, опять окунёк, втиснулся без очереди нахалюга-ёрш, и так мы дружно работали сообща с час. А потом завтрак у напарников кончился, и хандра стала возвращаться, снова захватывая один нерв за другим, пока не скрутила так, что всё стало трын-травой: и речка – не в радость, и улов – хоть выбрасывай, и тучи пёрли над самыми крышами, чуть не сметая шифер. Тут ещё ветер поднялся, разбавив восьмую картинку седьмой, стало совсем неуютно, а главное – беспросветно. Погрёб я назад, впервые бросив рыбалку задолго до обеда. Причалил и побрёл туда, где меня никто не ждал и где я никому не был нужен.
Подхожу к дому и вижу издали: сидит на крылечке, понурившись и уложив голову в ладони. Что-то сразу ёкнуло во мне, подбегаю и почти кричу:
- Ты чо?
- А ничо, - отвечает спокойно, не меняя позы и глядя исподлобья, - тебя жду.
- Случилось что? – спрашиваю опять, но более внятно, беспокоясь за её алёнушкин вид.
- Случилось, - отвечает опять спокойно, - тётка с дядей уехали в центр.
А я, дубина стоеросовая, неврастеник недотюканный, целых два наших часа прорюмил на проклятущей речке! Радуюсь до красноты, пота и слёз, небо посветлело до четвёртого состояния, но… радость оказывается преждевременной.
- Ты что вчера наплёл дяде? – спрашивает сурово, хмуря брови.
Я вздыхаю покаянно и винюсь правдой:
- В родственники просился.
Хмурые брови сразу распрямились и опять легли ровными густыми дужками, глаза изумлённо и радостно расширились, а губы засияли лёгкой улыбкой. Хорошо, что я никогда не вру.
- То-то я никак не могу понять, за что они на меня куксятся. Ну и как? – интересуется, естественно, реакцией родственника.
- Отказал, - с глубоким вздохом сожаления выкладываю горькую для нас правду.
- А у меня ты поинтересовался – хочу ли я? – убрав улыбку с губ и глаз, жёстко допрашивает она.
- Так сначала полагается у родителев спрашивать, - выкручиваюсь за дурацкий промах и вешаю голову, ожидая окончательного приговора. Но добросердечный судья не хочет возлагать на себя ответственность за неосознанное преступление в состоянии аффектации и краткой потери памяти и задаёт ещё один вопрос, который и решает исход дела:
- Что ж ты собираешься теперь делать, церемониймейстер задрипанный?
- Как что? – воодушевляюсь я отсрочкой. – Возьму тебя на руки и отнесу к себе.
- Чего ж тогда канителишься? – соглашается она на исход и поднимается, чтобы мне удобнее было взять самую дорогую в жизни ношу.
Тут же бросаю, где попало, свои рыбацкие цацки, бережно подхватываю её, она обнимает меня за шею, положив голову на плечо, и мы под взглядами всей улицы и всего города удаляемся компактной группой туда, где нам вдвоём всегда хорошо. Я бережно укладываю её на кровать и начинаю лихорадочно и неумело стаскивать плотно облегающее платье, одновременно чувствуя, что у меня ничего не получится ни с ним, ни с последующим. Вспотев от догадки, замедляю суету, и она, тоже почувствовав мою нервную неуверенность, крепко целует, отстраняет и шепчет:
- Я сама.
Потом поднимается, оставляя меня на кровати, и, оценив деликатную ситуацию, предлагает единственный выход:
- Давай, сначала перекусим. Ты ведь не завтракал? Я – тоже. Прибери свои рыбацкие штучки-дрючки, а я чего-нибудь сварганю. Да переоденься.
И уходит к себе.
А я лежу в прострации и обречённо думаю: «Вот оно! Старческое бессилие. Не зря мужики трепались, что обязательно схватит тогда, когда совсем некстати». И тут же вспомнил про нашего «Патента».
Чуть более двух лет назад, как раз я нехотя заглатывал приманку будущей своей жены, объявился у нас новый первый секретарь горкома. Прислали из областного центра, где он на чём-то погорел. Мы, как полагается, единодушно его выбрали, и он взялся за дело. Да так, что у самых ленивых стала спадать плесень с задниц, показатели по городу и району поползли вверх и городское снабжение значительно улучшилось. Естественно, что все его полюбили, и только слышно было: «Наш – то» да «Наш – это».
