одной Лунной вместо того, чтобы напрягаться на целых тридцать две, которые, однако, у меня были.
- Зачем так громко? Ошалеть можно.
Не отвечая на никчемный вопрос нахального дитяти, я милостиво спросил:
- Пива хочешь?
Получив утвердительный кивок, решил, что разница в возрасте в мою пользу, позволяет пренебрегать гостеприимством, и предложил:
- Сходи на кухню, выбери тару и устраивайся.
Она, не возникая, безропотно принесла большую фаянсовую кружку, разрисованную китайскими петухами, из которой не только никогда не пили, но даже не трогали, и, рывком придвинув ко мне второе гостевое кресло, подала петушиную посудину. Я налил ей, памятуя о возрасте, до половины, протянул подлещика, обстукав об пол, и только тогда снизошёл до объяснения своих взрослых привычек.
- Когда я слушаю тихую музыку, у меня мысли убегают от неё на сторону, перемешиваются с опостылевшей работой, семьёй, приятелями, с тем, что что-то надо, что-то не сделал – тоска! А когда оркестр ревёт, я будто в нём, перепонки и мозги забиты музыкой начисто, ничего больше не воспринимают, становишься мелодией, растворяешься в ней.
- Перепонки могут и не выдержать, лопнуть.
- По-твоему, музыканты оркестра – глухие? – снисходительно уел я её детское опасение. – У них-то слух не то, что у тебя, хотя и сидят всю жизнь в эпицентре звуков.
Она внимательно посмотрела на меня, еле заметно расширяя и сужая глаза, наверное, в такт нелёгким мыслям, и, не прекословя больше, встала и включила проигрыватель снова на всю мощность, вернулась, забралась в неприкосновенное кресло с ногами и присосалась к кружке. Как раз у Чайковского дело шло к любимому мною моменту, когда, устав сдерживаться, все ударные, и особенно медные, грохнут, освобождая душу от тягостного выжидания, а все струнные разом и следом, как остриём разящего клинка, взрежут гнетущую тишину, и широкая мелодия потечёт крутящим бешеным потоком, давая свободу всем инструментам. В эту минуту мне всегда хочется вскочить, дико закричать, схватить что-нибудь из хрустально-фарфоровой горки в стенке и грохнуть о пол что есть мочи, помогая оркестру. Вот и теперь, ожидая оркестрового кризиса, я вжался в кресло, боясь, что снова вскочу и забегаю, круша ненавистный быт, стиснул зубы и подлокотники кресла и, когда грохнуло, не сразу ощутил, что меня толкают, и соседка, будто зная моё состояние и желание, протягивает пустую фаянсовую кружку – на, мол, грохни, а сама безмятежно рвёт блестящими пираньими зубами леща, наслаждаясь и музыкой, и рыбой, и пивом, и моим психопатическим настроением. Я порывисто встал и ушёл к окну. За ним всё так же безнадёжно, неслышно и безропотно передвигались серые цементные фигуры, и ветер крутил ниспадающую пыль над свободной каторгой. Музыка в комнате снова притихла, и рядом появилась временно поднадзорная, успокаивающе погладила по руке выше локтя и спросила:
- Тебе так нравится Шестая?
- Не то слово, - выдавил я в ответ.
- Мне – тоже, - созналась свидетельница моего позорного нервного срыва. – Судя по пластинкам, тебе больше по душе Чайковский с Шопеном, так? А Бетховен?
- Не всё, - сказал я правду.
- Лунная-то уж, конечно, в числе любимых, - угодила гостья моему неразвитому вкусу. – У него есть прекрасная миниатюра «К Элизе», слышал?
- Нет.
- Потрясающая музыка у Вивальди, Сибелиуса, а у тебя из них ничего нет. Мне очень нравится Моцарт.
- А мне он кажется игрушечным, танцевальным, - выразил я своё негативное мнение к её вкусам. – Знаешь, что: одевайся. Пойдём.
- Куда?
- На почту. Выпишем по каталогу из посылторга всё, что тебе нравится.
Моя рационализаторская жила ещё не иссякла и не засветилась, деньги были и жгли. И вообще, мне казалось, что в областном центре, где была филармония, все любили и знали классику.
- Пойдём?
- Пойдём, - безропотно согласилась она. – Босоножки надену и - готова.
Я критически оглядел её полумальчишеское одеяние, но ничего не сказал, решив, что до такой степени мой надзор не распространяется, и вообще, до почты всего-то ступить два шага, на улице духотища, и сам я, следовательно, могу пойти в чём есть. С супругой этот фокус бы не удался. Непременно пришлось бы наводить марафет, надевать всё новое и, следовательно, неудобное, да и сроду-то я её никуда не приглашал и сам отлынивал всеми способами от её приглашений.
Только вышли, как – на тебе! – знакомые через дом. Вместо того, чтобы работать, шляются, где ни попадя.
- Здрасьте, - масляным голосом.
Оглядывают обоих, всё, думаю, непременно настучат, будет мне трагисцена со слезами и упрёками в испорченной жизни, позоре и, обязательно, кобелизме. Чёрт с ним! Идти зато рядом со студенткой легко и приятно, чуть было под руку, дурачась, не подхватил, но она отстранилась, сообразив, наверное, что делаю это в пику встречным.
- Не люблю, - объясняет, - привыкла ходить сама по себе, вольно.
И хорошо. Мне и так хорошо. Иду рядом, косясь набок, и она изредка встречает оглядку улыбкой. Не то – с супругой. С той я всегда вышагиваю впереди, как бы скрывая её за спиной, стыдясь, что имею, как бы отстраняясь оттого, что по дурости приобрёл. А с этой - наоборот: хочется, чтобы видели, что она – со мной, и я – с ней, мы – вместе, пара.
Выписали всего шестнадцать пластинок и только потому, что она ограничила мой размах, оставив в заявке то, что хорошо знала и любила. А у меня зудело на весь каталог, было беспричинно весело и всё хотелось выкинуть какой-нибудь фортель, но я решился только на то, что на обратном пути сам, первым, навязываясь, громко и радостно здоровался со всеми встречными-поперечными и, особенно, с теми, кто с укоризной или вежливо отводил глаза, стараясь не заметить загула известного в городе главного инженера, разгуливающего среди бела дня в расхристанном виде с девицей не в лучшем наряде. А мне было наплевать, и совсем не беспокоили скорый и жестокий женин разнос и сплетни, поплывшие уже, уверен, по городу, распространяясь быстрее ног. И в ушах звучала недослушанная Шестая.
Вечером до ярких звёзд сидели вчетвером, почти по-семейному, на своей объединяющей веранде- крылечке, болтали о том, о сём под звуки приглушённого Первого концерта Шопена, и я не помню, когда у меня было так легко и покойно на душе. Словно разом спала вся короста долгих застойных неподвижных тридцати лет, и я готовлюсь к новому жизненному старту. Даже то, что моей подопечной осталось здесь быть всего пять дней, а потом она уедет, распределившись после окончания университета в такой же, как наш, задрипанный городишко, только в далёкой северной области, чтобы учить там в школе балбесов физике, не очень печалило. Я жил днём сегодняшним, сиюминутно. Сосед-мастер попытался поинтересоваться, чем я намерен заняться в отпуске, я ответил, не задумываясь, отбрёхиваясь, как об очевидном, как о единственно возможном, - рыбалкой, и тут же услышал просьбу подопечной:
- Возьми с собой.
Без раздумий тут же согласился:
- Обязательно. Хоть – завтра.
- Хорошо.
Никогда я не брал с собой рыбалить жену, не слышал и такого, чтобы кто-нибудь из приятелей рыбачил в женском обществе. Известно, что хорошая рыба не терпит женского духа, уйдёт. А вот ведь, согласился. Причём – сразу, не отнекиваясь. Нарушил рыбацкое табу. Даже захотелось, чтобы грех свершился скорее, и я заторопил всех ко сну, договорившись с совратительницей на выход в 5 часов утра, пока и народа на улицах не будет, и рыбаки не соберутся. А мы там где-нибудь закамуфлируемся в тальнике, никто не прищучит.
- 4 -
Показалось, что я даже не успел как следует приложиться к подушке, а ненавистный будильник тут же
