поверила мне. «Ну ладно. Хоть семечками угости». И, не ожидая моего ответа, ссыпала в свою ладонь все мои семечки. Она тут же начала их грызть, бросая шелуху на пол. Ёще раз, вставая с табурета, еще раз быстро окинула комнату и как вошла, так же решительно вышла, оставив меня без какой — нибудь еды до вечера.
Вечером, когда тетя поля пришла с работы (а она была старшей в доме), я рассказал ей о визите цыганки и как та отняла у меня семечки. К моему удивлению, тетя Поля не стала ругаться, а чуточку улыбнувшись, сказала: «Да это же цыгане. Что с них возьмешь»… И, вздохнув, поведала мне то, о чем я и не догадывался: «Ой, как немцы жестоко с ними обращались! Хуже, чем с евреями». К этому времени я уже много чего прочитал о геноциде евреев, знал о существовании лагерей смерти, читал стенографические отчеты о зверствах фашистов в Белоруссии, о расстрелах, о газовых камерах, в которых гибли люди разных национальностей, особенно евреи, но нигде ни строки не встретил о судьбе цыган.
А тетя Поля рассказывала: «Тут у нас, за рабочим поселком, стоял цыганский табор. Так немцы, когда бомбили Гомель, обнаружили его. И прилетели специально самолеты, чтобы разбомбить табор. Что там было! Они разбомбили все их шатры, а когда кто — нибудь пытался убежать, самолеты догоняли их и расстреливали насмерть… Ни одного живого человека не осталось. Мы потом всей деревней хоронили их рядом в лесочке»… «А много было убитых» — спросил я. «Да кто же считал… Человек пятьдесят — шестьдесят — не меньше»… Она вздохнула и добавила: «Люди рассказывали, что так было везде…»
Вот тут я вспомнил о цыганах в Сталинабаде, о том, как неожиданно они появились и как государство пыталось обустроить их быт. Но что — то им не понравилось и они уехали.
Очень скоро я стал часто видеть цыган на Сталинабадском базаре после возвращения из голодной Белоруссии и начал помогать матери торговать перелицованными телогрейками.
Вскоре я приметил, что цыгане ведут, как сказали бы сейчас, молниеносный бизнес. Они находили в толпе свежие лица, то есть тех, кто впервые появился на рынке, покупали разные вещи у этих, неопытных продавцов и тут же перепродавали их по более высокой цене. Однажды я даже проследил всю операцию перепродажи от начала до конца. Мне нечего было делать — свою телогрейку я продал очень быстро и ждал, когда мама принесет еще две: одну должен был продать я. Надо сказать, что мне везло в торговле: желающие купить телогрейку чаще всего подходили ко мне, видимо, рассчитывая, что малец не обманет. Да я и не собирался никого обманывать: просто я в вилке допустимых нижних и верхних цен чаще всего продавал по максимуму, маме отдавал сумму, по которой она сама продавала телогрейки, таким образом у меня оставались деньги на личные нужды, в основном — на семечки и мороженое.
И вот я в самом начале базара околачивался без дела, ожидая мать. Многих цыган я уже знал по именам, и не потому, что имел с ними какие дела, а просто слышал, как они обращаются друг к другу. Вспомнили меня: спустя несколько десятилетий те из цыган, кто в конце сороковых — начале пятидесятых был уже взрослым человеком. Об этом мне рассказали некоторые молодые цыгане, кто родился после войны и с которыми меня свела судьба. С гордостью говорили, что мой отец (или дед) хорошо меня знают. Мне называли имена и я вспоминал тех, с кем составлял торговую касту на базаре.
Особенно меня интересовала судьба Петра.
Известно, что цыгане — красивый и живописный народ. Петр выделялся даже среди них красотой и статью, у него было умное и интеллигентное лицо, хотя кроме таборных «университетов» он вряд ли что — нибудь кончал. Но у него была врожденная интеллигентность. И его украшали неизменная доброжелательная улыбка. И одет он был по — европейски. Лишь легкая смуглота выдавала в нем нечто восточное. Хотя и наши казаки часто смуглолицы и когда я родился, то многие говорили маме, что я — вылитый таджичонок. Мама смеялась, зная, что род моего отца уже десятки лет были казаками, и с возрастом я стал похож на настоящего русского, только летом загорал до медной красноты.
И вот сейчас я видел, как Петр купил у только что подошедшего мужика меховые шкурки для воротничков женских пальто. В начале пятидесятых некоторые уже могли позволить себе такую роскошь…
С купленными шкурками Петр пошел вглубь базара, достал их из сумки и начал продавать. Надо было видеть это действо! Красивый рослый молодой мужчина предлагал молодым женщинам отличные шкурки. Наметанным глазом он знал, кому их можно предложить, а кому — нет. И вот когда появились две симпатичные молодые особы, Петр стал показывать им товар, говоря при этом, что таких шкурок на базаре больше нет (что было правдой). «Посмотрите, как они вам к лицу» — говорил он, прилаживая как воротничок шкурку, приглаживая ее при этом до самых женских прелестей. «Спросите у подруги. Нет, точно словно для вас. Да и подруге — к лицу. Вы только взгляните»! — и он с таким же мужским лукавством прилаживал шкурку к воротнику ее пальто и словно невзначай, разглаживая шкурки, разглаживал их и там, где прилюдно мужским рукам просто не положено быть.
Девушки краснели, смеялись от шалостей этого необыкновенно красивого молодца, им, конечно, нравились его нежные и не наглые прикосновения, но все — таки было стыдно.
Тем не менее они купили обе шкурки, заплатив за них почти вдвое дороже, чем десять минут назад заплатил за них Петр. Нам с мамой, чтобы заработать такие деньги, надо было бы продать десяток телогреек.
Потом, когда Советская власть закрыла барахолки и многие цыгане начали искать себе другой способ зарабатывать на жизнь, Петр сел за руль грузовика (доходное тоже дело: где мешок муки можно оставить себе, где продать пяток досок или несколько ведер жмыха или еще что — нибудь). Но судьба его сложилась неудачно: как — то случайно он задавил пешехода, ему врезали на всю катушку (цыган же!), он оттарабанил свой срок от звонка до звонка, но вышел из тюрьмы совсем больным человеком и умер, не дожив и до пятидесяти. Об этом мне рассказал его племянник Николай, которому я помогал решать квартирный вопрос.
Но до знакомства с родственниками тех, кого я узнал на базаре в конце сороковых, было еще немало лет: учеба в школе, потом — университет, потом трудное восхождение до светил местного значения, которое мало что значило для меня самого, но с которым очень считались люди, даже из числа тех, кто находился на довольно высоких этажах власти. Так что мое упоминание о помощи в решении жилищного вопроса одного из племянников Петра.
Уже в школе, когда я прочитал немало книг о зверствах фашистов, о Майданеке, Освенциме и других лагерях смерти, я нигде ни строчки не читал о массовом истреблении истреблении цыган. Словно их никто не брал в расчет. Цыгане, мол, что тут жалеть.
В самом начале пятидесятых ко мне в руки попал роман то ли румынского, то ли венгерского писателя о массовом уничтожении цыган в Европе. Нацисты разработали даже целый план, как приводить к месту расстрела таборы, где их хоронить. Помню только, что немецкий солдат, ведший на расстрел табор, все никак не мог довести его до места расстрела: для немецких постов у него был пропуск, что давало ему возможность проходить с цыганами в нужном ему направлении, как можно на дольше оттянуть роковой для них час, а, возможно, и спасти их. Солдат понимал всю чудовищность нацистского приказа, и по своему сопротивлялся ему. Но он не мог открыть правды цыганам по разным причинам. Хотя бы потому, что, узнав об ожидавшей их участи, цыгане могли бы попытаться спастись бегством, попасть к немцам в руки и погибнуть. Да и выдать своего благодетеля Курта (так, кажется, звали конвоира). Роман так и назывался: «Табор». Не буду пересказывать его сюжет — дело не в нем. Важно другое: впервые я прочитал о том, о чем мне рассказывали в Белоруссии весной сорок шестого года. И странно: роман прошел незамеченным в Советском Союзе, молчала критика, книгу не рекомендовали к чтению в библиотеках. Цыгане же что в этом особенного? С тех пор я стал следить за всеми публикациями о цыганах. Читал о разных их махинациях, о гадалках, о том, как не удается привить цыганам оседлый образ жизни, заставить их заниматься общественно полезным трудом. И только уже в самом начале третьего тысячелетия я впервые услыхал по телевидению рассказ Н. Сличенко о том, как погиб его отец и как он сам остался жив. Тонкий и интеллигентный Николай Алексеевич рассказывал о трагедии своего народа, и даже как — то застенчиво сказал, что никто в мире не подсчитывал, сколько цыган было убито. И — никаких воплей о холокосте, о долге Германии цыганам за загубленные жизни, за потерю имущества. И кто и где будет вопить: СМИ им не принадлежат, а те, кому они принадлежат, заботятся о своих соплеменниках, сделав из темы холокоста (до самых восьмидесятых я ничего не слышал об этом самом холокосте) чуть ли не главное событие двадцатого века. И нигде ни слова, что еще хуже нацисты обошлись с цыганами. Это, конечно, от великого человеколюбия, привитых Торой и Талмудом.
