из заброшенных домов, сейчас же была пущена центральная отопительная система, дом стал отапливаться, немедленно было все вымыто, вычищено, натерто, посажен у дверей привратник — вообще жизнь получила свое правильное течение. Он стал председателем домоуправления. Интересно, что, помимо такой экономической деятельности он считал, что в доме, где он живет, не может быть бедных. И поэтому все бедные были взяты на учет, им всем была оказана материальная помощь, как денежная, так и продовольственная. Это был феномен. И с этим феноменом нужно было считаться. И в течение пяти или шести лет с этим считались. Потом ему стали давать помощников, которых бы он научил тому, что он сам умеет. Он говорит: «Я с удовольствием бы это сделал, но не могу научить людей иностранным языкам в течение десяти дней. И не только десяти дней, но и в течение года не могу». А жизнь шла. Требования предъявлялись. Время его очень интересно распределялось: утром он уходил на службу, как и полагается, в гражданской одежде, с обычным бюрократическим портфелем, и находился там до тех пор, пока требовало этого расписание присутствия. Потом он уходил с работы и направлялся в церковь, где служил обедню. Как только кончал обедню, он опять надевал на себя гражданскую одежду…
…Голос его был особенно выразителен и ясен, когда он останавливался на тех или иных эпизодах — ночь над Иерусалимом, Гефсиманский сад. Все это живописно и убедительно показывает лектор. Мы внимательно следим за его движениями, потому что очень много повествования заключается в движениях, в мимике. В этом особенность была лектора Чинова. Он не просто лектор. Я бы сказал, это лек- тор- художник, исполняющий отрывок, который он наметил для оглашения и слияния с публикой. Чего стоит одна сцена: немеющие губы предателя Иуды и открытый взгляд Иисуса! Ведь это же не описано — это только передано, чисто внешней стороной, драматически. Но это очень красиво и очень убедительно. В этом сила его лекторского мастерства. Когда я как-то обмолвился, сказал, что он сделал из меня человека, то это была не оговорка. Я действительно понял, что можно книги читать, можно их проглатывать, а можно их переживать. И вот это переживание, это слияние автора со слушателем — одна из величайших сторон лекционного мастерства магистра Чинова.
К сожалению, я должен останавливаться и на таких моментах, как трагическая сторона его деятельности. Рядом с таким успехом ему было предложено оставить сан и получить место генерального директора коммерческой организации. От чего он категорически отказался. Тогда ему дали понять: «Собственно, у вас нет другого выхода, ведь вы же лектор, вы художник, вы без этого жить не можете». — «Да, но отказаться от своих взглядов, от свох убеждений я тоже не могу».
А что дальше? А дальше взяли, да и закрыли его церковь — вот и все. Но она не единственная, можно и в другой служить. Нет, с него взяли подписку о том, что он не будет выступать в качестве священника. И он дал такую подписку. Не он один. Много тогда их было, которые подписались.
Мир этого человека очень интересен. У него остался всего один выход. Какой? Зеленый змий. Он, голубчик- хмель, и вырастет, и прокормит, и душу отведет. И нику- да-никуда не уведет в сторону. Вот какие мысли были у него в те страшные годы. А ведь, в сущности говоря, это можно было все преодолеть. Таких, как он, было много. Вон с его товарища Могилевского взяли подписку, что он не будет выступать. А сын дал подписку, что он не допустит. О семье скажу два слова. У него был сын, очень хороший. До сих пор жив. Но какая жизнь… с платком во рту. Он был инженер, никакого отношения к этому духовному делу не имел. И целый год ходил несолоно хлебавши. Ему все говорили: «Вы же сын попа». Он говорил: «Но ведь я же инженер!» Конечно, его в конце концов приняли на работу и дали ту же самую ставку. Но этот год надо было пережить — и отцу, и сыну. У него была дочь, то есть была и оставалась, конечно. Прекрасная. Ей повезло. В каком смысле? Она вышла замуж за священника. Отец Владимир был настоящий русский поп. Я его очень хорошо знал. Мне нужно было отслужить панихиду по тете, по Александре Дмитриевне. У меня не было денег. Я ему говорю: 'Отец Владимир, отслужите, у меня денег нет». Он говорит: «Ничего, без денег тоже можно». Так вот этот отец Владимир служил у Троицы, на Смоленской площади. Его основные богомольцы были извозчики, «ваньки», как их звали. И он с ними очень хорошо дружил. В каком смысле хорошо? Они его понимали, и он их понимал. Не было у них денег («Денег нет, отец Владимир»), — ничего, на том свете угольками. Отец Владимир был огромного роста, широкие плечи, спина.
Церковь закрыли. Он не пал духом, переехал в Дорогомиловскую слободу, в собор, в который никто не ходил. Как он там появился — народ повалил туда гурьбой. Через два года и ту закрыли. «Да, говорит, церквей знаете сколько в России-то. Всех не закроешь. В одном месте закрыл — в другом открыл. Вот и все».
Дочери все равно нужны деньги, чтобы жить как следует, не нищенствовать. И жили как следует, не нищенствовали. Не беда, что поповна.
Вот она картина быта этого человека. Терпение и труд все перетрут!
Болезнь довольно сильно потрепала меня. Хотя была совершенно ничтожная операция проделана в клинике по поводу туберкулезного подозрения. И все-таки я был очень слаб. Мой друг Дима Колосов настаивал на том, чтобы меня показывали разным врачам. И в этом смысле очень интересно: его отец, видный врач, гинеколог, его мать — очень хороший терапевт, но уже не работает, — они все приняли участие в моей судьбе. Мария Романовна, которой мало приходилось иметь дела с медициной, была поражена, сколько энергии, интереса и просто теплого отношения они проявили к своему новому пациенту! Я уже не говорю о том, что ребята, то есть те, с кем я учился и с кем кончил школу, постоянно ко мне приходили. Это был Юрка Есенин, в первую очередь, сын Сергея Александровича Есенина. Он приносил книжки, очень хорошие книги, из отцовской библиотеки. Тот книги собирал, но не читал их или читал редко. Юрка любил рассказывать о том, как они жили, у Юрки была чудная мать — первая жена Есенина, простая женщина, корректор в типографии «Искры революции». Она мастерила нам несложный чай и маленькие бутербродики, когда наша мужская компания уставала от различных обсуждений, проектов, идей. Так протекала моя жизнь.
Надо сказать, что не только ребята ко мне приходили, но Дима Колосов, уезжая в экспедицию, поручил своему отцу наблюдать за моим здоровьем. И тот действительно наблюдал. А так как Дима непосредственно навещать меня не мог (он был все время в экспедиции), то он писал отцу, Михаилу Алексеевичу, письма, в которых очень просил посетить меня и сообщить, как мое здоровье. И старый профессор отправлялся в любую погоду, в жар и холод, в Зеленоградскую, где мы жили на даче. Ну, что за дача? Ни у кого не было дач… Не было дач просто. А надо было жить на свежем воздухе, на даче. И самый непрактичный человек оказался самым практичным. Варвара Сергеевна обратилась к директору Зеленоградской школы с просьбой, чтобы она нам уступила два класса, в которых мы могли бы провести лето. Та сказала, что с удовольствием, но уже три класса она уступила — Кузьминой Вере Дмитриевне. А теперь, значит, вы хотите? Я должна и для вас это сделать. И все было сделано. Июнь, июль и половину августа мы жили на даче, то есть в двух классах, которые были преобразованы в жилые помещения. И все это было совершенно замечательно, потому что во всем была любовь и огромная забота каждого о каждом.
Однажды туда приехал Михаил Леонидович Иванов, тоже доктор, и тоже по просьбе. Он встретил своих старых товарищей и говорил: «Ну, что же, теперь новый фронт?» Сам он был хирург и занимался полевой хирургией, то есть всегда проводил операции под огнем. Он осмотрел меня очень хорошо и сказал: «Hv что жe выздоровеет, конечно, еще бы! Во-первых, лето, во вторых условия — чудные дачные условия, а в-третьи, люди которые его окружают. Вы что думаете, это так просто? Он уехал.
Какие события были потом? Первое событие — это то, что я был разлучен с Юркой Есениным. Его призвали в армию. Но в это время я уже ходил на дальние расстояния. И когда я провожал Юрку, он говорил: «Ну, что же, я себя чувствую по меньшей мере гусаром, когда такой кавалергард, как Либан, меня провожает». К несчастью, потом мы уже никогда не виделись. Он исчез из поля моего зрения. Ни письма, ни записки — ничто не действовало. Я пришел к его матери и спрашиваю: «В чем же дело?» Она говорит: «Сама не знаю. Ездила в часть, спрашивала — никто никакого ответа не дает».
Осень наступала. Надо было переезжать на зимние квартиры. То есть переезжать в Москву, отказаться от дачи, от этих классов-комнат, в которых мы так хорошо расположились и так хорошо жили. Но Михаил Алексеевич Колосов, это отец Димы Колосова, любил повторять такую пословицу: «Боги завистливы». Это относилось к тому, что наше благополучие было нарушено. И нарушено целым рядом страшных событий. Первое событие — Дима Колосов, находясь в экспедиции, попал под облучение (он был на Севере, где проводились опыты с излучением). И потом никакие средства уже не могли помочь. Он довольно быстро сгорал, сгорал у нас на глазах.
