музыка манит:
Прочь до рассвета ученые споры,
Росчерком — свет в золоченые шпоры!
Шпора сотрется
В свете сусальном,
Звон обернется
Звоном кандальным,
Белая роза дворцового бала
В белой метели окажется алой...
В легкость мазурки лязгом железа
Врежется медленный гром полонеза:
«В бой
вы пойдете
за
царя...
который раз, который раз
тяжеловесные мелодии твердят
что в бой
вы пойдете за царя...»
Всплески мазурки тонут в железном.
Пляска снежинок — в отблесках лезвий.
По ветру яркие ментики мечутся...
Иль вы презрели Царя и Отечество?
В блеске последнем слепнет заря:
«Будет отечество — и без царя!»
— Чорта ль — на площадь? Если угодно -
Можно и проще...
— Неблагородно!
Татем бесславным в вечность не канем!
Сабля скользит по граниту Гром-Камня!
Конь глазом косит — не было б хуже,
Саблю, как косу, точит Бестужев.
Блики на облике облака близкого...
Был он Бестужевым, будет Марлинским.
Всплески мазурки, вьюжной мазурки,
Пули снежинок — в черные бурки.
Скинь-ка перчатки, рыжий поручик:
Эта мазурка — без лайковых ручек!
Ядер
горячих
по льду
шипенье...
Скоро ль откликнется Польша Шопена?
Гром.
По Сенатской пушки бьют.
И лед трещит, полурасколотый,
Как будто полонез ползет через Неву....
...Через Неву бы! Солнце над Горным.
Взблеск ли клинков, или выкрики горна?
Лебедь декабрьский, горнист очумелый!
Снег ли? Кровь ли? Красный да белый
Белые стены, красные лица,
Хлещет мазурка снежной столицей!
Цепи наручников на доломанах.
Что же, поручики, нас доломало?
Лавры ль Марата? Пыл патриота?
Или святая болезнь Дон-Кихота?
Мельницей
вертятся ветры российские,
Петли пеньковые, тракты сибирские,
В ритмах мазурки гремят колокольчики:
«Кончено, кончено, кончено, кончено...»
Трупы завернуты в черные бурки.
Мельница вертится в ритмах мазурки!
Снег? Перемелется. Век? Перемелется —
Крутит Россию кровавая мельница!
Горские пули? Кавказские кручи?
Значит — в рубашке родился, поручик!
ТАНГО
Еще война за Ригой где-то и на Марне,
Гниет она йодоформом в желтой марле,
А Петроград в каком-то трансе предкошмарном
Так беззаботно в танго погружен.
Мир черно-белый, словно клавиши рояля,
Заиндевелые решетки на канале...
И хлопья снежные, спускаясь по спирали,
Уже заводят вьюжный граммофон.
На этих днях — шестнадцать лет подростку-веку.
Ему не хочется быть рифмой к человеку,
И стылый воздух на заснеженную реку
С железных крыш сметает лживый сон.
Дворец на Мойке. Электрические свечи.
И перья страуса склоняются на плечи.
И полумаски под прическами лепечут,
О том, что сам Распутин приглашен.
Сникает шорох лакированных ботинок,
Бледнеет бархат и смолкает «Аргентина»:
