да, мой ягненочек, луна взойдет и зайдет для тебя, и солнце тоже; но не для того, чтобы осветить тебе путь, уводящий из страны отцов твоих, и не для того, чтобы соблазнить тебя служить государю-чужеземцу или исконному врагу твоего рода! И я не буду отдана на милость сына Дермидов, на прокорм ему, словно рабыня, — нет! Он, моя гордость и моя радость, будет стражем и защитником моим. Говорят, что горный край переменился; но я вижу — Бен-Крухан так же гордо возносится в сумеречное небо, как возносился от века. Никто еще не пас коров в глубинах Лох-Оу; и могучий дуб здесь, у меня перед глазами, еще не согнулся, как плакучая ива. Дети гор останутся такими, какими были их отцы, пока сами эти горы не сравняются с долинами. В дремучих лесах, некогда дававших пропитание тысячам храбрецов, и теперь, наверно, найдется приют и пища для старухи и для бесстрашного юноши, в котором жив боевой дух его предков».
Пока мать, тяжко заблуждаясь, радовалась успеху своего хитроумного замысла, мы можем пояснить читателю, что замысел этот зиждился на знании всевозможных целебных трав и настоев из них, которые Элспет, сведущая во всем, что имело касательство к полной опасностей жизни, некогда бывшей ее уделом, изучила в совершенстве. Эти свои познания она применяла в различных целях — она отлично умела отбирать и затем перегонять многие травы, и настоящий врач никогда бы не поверил, что средствами этими можно излечить столько самых разных болезней. Некоторые травы шли на окраску тартанов в яркие цвета, из других она изготовляла всевозможные настои, имевшие самые различные свойства, и, к несчастью, ей был известен состав редкостного снадобья, являвшегося сильнейшим снотворным. Как читатель, несомненно, уже догадался, она твердо рассчитывала посредством этого отвара помешать сыну вернуться к сроку в свой полк; в остальном же она уповала на то, что ужас при мысли о позорном наказании, которому он подлежал за эту вину, никогда не позволит Хэмишу вернуться туда.
Непробудным сном, более крепким, чем тот, что дарует человеку природа, спал в эту памятную ночь Хэмиш Мак-Тевиш; но его мать почти не смыкала глаз. Едва забывшись, она пробуждалась, вся дрожа от ужаса, — ей чудилось, будто сын незаметно встал и ушел; лишь подойдя вплотную к его ложу, прислушавшись к ровному, глубокому дыханию, она снова исполнялась уверенности в том, что сон, его объявший, надежен.
И все же она опасалась, как бы, несмотря на чудовищную крепость снотворного, которым она доверху наполнила чашу сына, его не пробудила заря. Она знала — если останется хоть тень надежды на то, что смертный может успеть проделать столь стремительный путь, Хэмиш предпримет эту попытку, хотя бы ему пришлось испустить дух посреди дороги. Терзаемая этим новым опасением, она постаралась преградить доступ свету и для этого законопатила все щели, все скважины, сквозь которые скорее, чем обычным путем, утренние лучи могли проникнуть в ее убогое жилище; и все это — чтобы удержать там в нищете и безнадежности то самое существо, которому, будь это в ее власти, она с радостью отдала бы весь мир.
Ее хлопоты оказались излишними. Солнце высоко поднялось в небе — и теперь уже самый быстроногий олень бредалбейнских лесов, по пятам преследуемый гончими, не мог бы мчаться так стремительно, как пришлось бы Хэмишу, чтобы поспеть вовремя. Элспет достигла цели — возвращение сына в назначенный срок стало невозможным. Столь же невозможной покажется ему теперь и самая мысль о возвращении, ибо он знал, что за опоздание его неминуемо подвергнут позорному наказанию. Исподволь, раз за разом, она сумела выведать у сына, в каком безвыходном положении он окажется, если не явится в назначенный день, и как мало надежды на то, что к нему отнесутся милостиво.
Известно, что великий и мудрый лорд Чэтем[41] немало гордился планом, посредством которого он сумел сплотить для защиты заокеанских колоний отважных горцев, которые до его прихода к власти являлись предметом сомнений, опасений и подозрений для всех сменявших друг друга правительств. Однако своеобразие нравов, обычаев и характера этого народа несколько затруднило осуществление патриотического замысла Чэтема. По своему складу и традициям, каждый горец привык носить оружие, но в то же время ему совершенно непривычны стеснения, налагаемые необходимой в регулярных войсках дисциплиной, — они его раздражают. Горцы были некоей разновидностью народного ополчения и не представляли себе, что лагерь — единственное обиталище солдата. Проиграв сражение, они разбегались во все стороны, чтобы спасти свою жизнь и позаботиться о безопасности своих семей, а одержав победу, возвращались в свои долины, чтобы припрятать там добычу да присмотреть за скотом и пашней. Этой привилегией отлучаться и возвращаться по своему усмотрению они чрезвычайно дорожили и не поступились бы ею даже по приказу своих вождей, во многих других отношениях пользовавшихся поистине деспотической властью. Само собой разумеется, вновь завербованным в Горной Шотландии солдатам чрезвычайно трудно было понять сущность взятого ими на себя обязательства, которое вынуждало человека прослужить в армии дольше, чем ему этого хотелось; может быть, впрочем, во многих случаях бывало и так, что при вербовке горцам недостаточно старались внушить мысль о незыблемости воинского долга из боязни, как бы такая откровенность не заставила их переменить свое решение. Поэтому во вновь сформированном полку дезертирство было не редким явлением, и старик генерал, командовавший расквартированными в Дамбартоне частями, не нашел лучшего способа покончить с побегами, как в виде устрашающего примера подвергнуть необычайно суровому наказанию солдата, дезертировавшего из английского полка. Полку шотландских горцев было вменено в обязанность присутствовать на экзекуции, в одинаковой мере ужаснувшей и возмутившей сынов народа, особенно ревниво относящегося ко всему, что связано с личной честью, и не приходится удивляться, что это тягостное зрелище кое-кого из них отвратило от военной службы. Но генерал этот, ожесточившийся в войнах с Германией, упорно стоял на своем и издал приказ, гласивший, что первый же горец, повинный в дезертирстве или в том, что своевременно не вернулся из отпуска, будет взят под стражу и подвергнется тому же наказанию, как тот, чью экзекуцию они видели. Никто не сомневался, что генерал сдержит слово, как только эта суровая мера потребуется. Поэтому Элспет была убеждена, что ее сын, убедившись в невозможности явиться в срок, тут же поймет, что наказание, дезертирам положенное, неизбежно для него, если он вздумает снова поставить себя под власть неумолимого генерала.
После полудня у женщины, в одиночестве предававшейся своим думам, возникли новые опасения. Сын все еще спал, снотворное продолжало действовать; но что, если это зелье, крепостью превосходившее все известные ей средства, вредно отразится на его памяти и рассудке? Вдобавок, она впервые, несмотря па высокое свое представление о родительской власти, начала страшиться гнева сына — ведь сердце говорило ей, что она дурно поступила с ним. С недавнего времени она заметила, что Хэмиш стал менее покладист, а главное — в этом она окончательно убедилась теперь, в связи с его поступлением на военную службу, — принимал все решения самостоятельно и неуклонно их выполнял. Она вспоминала необоримое упорство своего мужа, когда тот считал, что с ним обошлись несправедливо, и в ее душу закрался страх: а вдруг Хэмиш, распознав, как она его обманула, придет в такое негодование, что покинет ее и один отправится искать свою долю? Таковы были тревожные и вместе с тем обоснованные предположения, теснившиеся в голове несчастной женщины теперь, когда, казалось, ее злокозненный умысел удался.
День клонился к вечеру, когда Хэмиш наконец проснулся; он, однако, был еще весьма далек от того, чтобы в полной мере совладать со своим телом и духом. Его бессвязное бормотанье и неровный пульс сначала сильно напугали Элспет; но она тотчас применила все те средства, какие только, по своим познаниям в медицине, сочла полезными, и посреди ночи с радостью увидела, что Хэмиш снова впал в глубокий сон, очевидно почти целиком уничтоживший зловредное действие зелья — ибо на рассвете он поднялся и спросил у нее свою шапку. Но Элспет предусмотрительно убрала ее — из страха, как бы он не проснулся ночью и не ушел без ее ведома.
— Шапку мне, шапку! — кричал Хэмиш. — Пора ехать! Матушка, ваш напиток был не в меру крепок, солнце уже взошло, но завтра утром я все же увижу обе вершины древнего Дана. Шапку, матушка, дайте мне шапку! Я сейчас же должен уйти.
Из этих слов было ясно — бедняга Хэмиш не подозревал, что две ночи и день прошли с той минуты, как он осушил роковую чашу, и теперь Элспет предстояло справиться с задачей, почти столь же, думалось ей, опасной, как и тягостной, — признаться сыну в том, что она содеяла.
— Прости меня, сын мой, — начала она, подойдя к Хэмишу, взяв его руку и глядя на него с таким боязливым почтением, какое, быть может, не всегда выказывала его отцу, даже когда тот гневался.
— Простить вас, матушка? В чем ваша вина? — спросил Хэмиш смеясь. — В том, что вы угостили меня слишком крепким напитком, от которого у меня сейчас еще голова трещит, или в том, что вы спрятали мою шапку, чтобы задержать меня еще на миг? Нет, это
