чудом возобновят свой неспешный диспут, оборванный морем и смертью, а Рейеса не покоробит соседство Марона. (Ставить книги на место — не значит ли это на свой тихий и скромный лад заниматься историей литературы?) Человек — незрячий и знает, что не прочтет разбираемых дивных книг, и они не помогут ему написать единственно нужную книгу, оправданье всей жизни, но на закате (наверное, золотистом) он улыбается непостижимой судьбе, чувствуя редкое счастье — круг старых милых вещей. Разбросаны в разбросанных столицах, мы, одиноки и неисчислимы, играли в первозданного Адама, дарующего миру имена. На склонах ночи, у границ зари, мы подбирали (помню и сегодня) слова для новолуний, утр, смертей и прочего людского обихода. Делились на кубистов, имажистов, чьи ереси и секты чтут сейчас одни лишь легковерные студенты. Мы отменяли знаки препинанья и обходились без заглавных букв в своих фигурных виршах — утешенье библиотекарей Александрии. И вот созданья наших рук — зола, но распаленный пламень — наша вера. А ты тогда, в пристанищах изгнанья, изгнанья, послужившего тебе бесценным и чудовищным подспорьем, закалкой для искусства, сплетал ходы мудреных лабиринтов, бесчисленных и бесконечно малых в неподражаемой их нищете и многолюдий анналов мира. Мы все уйдем, но так и не достигнем двуликой твари и бездонной розы, которые нас в центре стерегут. Но есть и от забвенья свой оберег, Вергилиево эхо, — и улицы живит ночами свет твоих неугасимых преисподних, походка фраз, нечаянность метафор и золотая канувшая тень. Что наша трусость, если на земле есть хоть один, не испытавший страха? Что вся печаль, когда за сотни лет хотя б один признался в полном счастье? И что потерянное поколенье, пожухнувшее зеркало, когда его твои оправдывают книги? Я — все они, все мы, кого спасла твоя неукоснительная строгость, чью жизнь твой труд невольно искупил. ,
Рыцарь, Смерть и Дьявол (нем.).
ср.: «Блаженны нищие духом» (Мф. 5:3).
Его конец и его начало (англ.).
